– Если только вы оставите женщинам руки, – прервал ее султан, – они будут преследовать тех, кому вы дадите лишь орудие их страсти. Это будет презабавная охота, и если бы повсюду гонялись за этими птицами так же, как в Конго, – их порода скоро бы прекратилась.
– Но чем вы представили бы женщин нежных и чувствительных, любовников постоянных и верных? – спросил Селим фаворитку.
– Сердцем, – отвечала Мирзоза, – и я знаю, – добавила она, нежно взглянув на Мангогула, – с чьим сердцем стремилось бы соединиться мое.
Султан не устоял против этой речи; он вскочил с кресла и бросился к фаворитке; придворные исчезли, и кафедра новоявленного философа сделалась ареной их наслаждений; он доказал ей неоднократно, что был не менее очарован ее чувствами, чем ее речью, – и философское обмундирование пришло в беспорядок. Мирзоза вернула своим горничным черные юбки, отослала господину сенешалу его огромный парик и господину аббату – его четырехугольную шапочку вместе с запиской, где обещала включить его в число кандидатов при ближайших назначениях. Чего только бы он не достиг, если бы был остроумцем. Место в Академии было наименьшей наградой, на какую он мог рассчитывать, но, к несчастью, он знал всего каких-нибудь двести – триста слов, и ему никогда не удалось сочинить даже пары ритурнелей.
Глава тридцатая
Продолжение предыдущей беседы
Из всех присутствующих на лекции Мирзозы по философии один Мангогул прослушал ее до конца, ни разу не прервав. Это обстоятельство удивило ее, так как он любил противоречить.
– Неужели султан принимает мою теорию целиком? – спрашивала она себя. – Нет, это маловероятно. Или, может быть, он нашел ее слишком слабой, чтобы опровергать? Возможно. Конечно, мои мысли не принадлежат к самым истинным из всех, что были высказаны до сих пор, но, с другой стороны, они не принадлежат и к самым ложным, и я полагаю, что иной раз выдумывают кое-что и похуже моего.
Чтобы разрешить это сомнение, фаворитка решила расспросить Мангогула.
– Скажите, государь, – обратилась она к нему, – как находите вы мою теорию?
– Она удивительна, – отвечал султан, – и я нахожу в ней лишь один недостаток.
– Какой же именно? – спросила фаворитка.
– Дело в том, – сказал Мангогул, – что она ложна до основания. Если следовать вашим рассуждениям, придется допустить у всех людей наличие души, а между тем, о услада моего сердца, нет никакого смысла в таком допущении. У меня есть душа. Вот это животное почти все время ведет себя так, как если бы у него не было души; может быть, у него и нет ее, хотя иногда оно действует так, как если бы она у него была. Но у него такой же нос, как и у меня; я чувствую, что имею душу и мыслю; итак, у этого животного тоже есть душа, и оно также мыслит.
Уже тысячу лет строят подобные рассуждения, им нет числа, и все они бессмысленны.
– Сознаюсь, – заметила фаворитка, – для нас не всегда очевидно, что другие мыслят.
– Прибавьте, – подхватил Мангогул, – что в сотне случаев совершенно очевидно, что они не мыслят.
– Не было бы, как мне кажется, слишком поспешно делать отсюда вывод, что они никогда не мыслили и не будут мыслить, – возразила Мирзоза. – Ведь из того, что человек иногда бывает животным, не значит, что он вообще животное, и ваше высочество…
Боясь оскорбить султана, Мирзоза оборвала речь.
– Продолжайте, сударыня, – сказал Мангогул, – я вас понимаю. Не правда ли, вы хотели сказать, что и мое высочество бывает животным? Я отвечу вам на это, что действительно мне иной раз случалось быть животным и что я прощал тех, которые меня считали таковым, – ведь вы же знаете, что иные держались такого мнения, хотя и не дерзали мне его высказать.
– Ах, государь, – воскликнула фаворитка, – если бы люди стали отрицать душу у величайшего в мире монарха, то за кем же они признали бы ее!
– Довольно комплиментов, – сказал Мангогул. – На несколько мгновений я сложил корону и скипетр. Я перестал быть султаном, чтобы стать философом, и я могу выслушивать и говорить правду. Я, кажется, достаточно доказал вам первое, и вы мне намекнули со свойственной вам непринужденностью, отнюдь не обижая меня, что я бывал иногда скотом. Так дайте же мне выполнить до конца обязанности, вытекающие из моей новой роли.
– Я далек от того, чтобы допускать вместе с вами, – продолжал он, – что все, имеющие подобно мне ноги, руки, глаза и уши, обладают, подобно мне, и душой. И я заявляю вам, что никогда не отступлюсь от убеждения, что три четверти мужчин и все женщины не более как автоматы.
– В ваших словах, – ответила фаворитка, – я не вижу ни истины, ни вежливости.
– О, – воскликнул султан, – сударыня сердится! На какого же черта вы вздумали философствовать, если вы не хотите, чтобы я говорил вам правду! Неужели же вы будете искать вежливость в школах? Ведь я вам развязал руки, так предоставьте же и мне свободу выражений. Итак, я вам сказал, что вы все животные.
– Да, государь, – отвечала Мирзоза, – и вам оставалось это доказать.
– Нет ничего легче, – отвечал султан.
И он стал говорить всякие скверные вещи, которые уже тысячи раз твердили и повторяли без всякого остроумия и изящества про пол, обладающий в высокой степени этими качествами. Никогда терпение Мирзозы не подвергалось большему испытанию, и на вас напала бы самая злая скука, если бы я привел вам все рассуждения Мангогула. Этот государь, не лишенный здравого смысла, в тот день проявил невообразимую глупость. Вот вам образчик ее.
– Не подлежит сомнению, – говорил он, – что женщина только животное, и я держу пари, что если направлю кольцо Кукуфы на мою кобылу, она станет говорить, как женщина.
– Вот, без сомнения, – заметила Мирзоза, – самый сильный аргумент, какой когда-либо направляли или будут направлять против нас.
И она стала хохотать, как безумная. Мангогул, раздраженный тем, что ее смеху не было конца, поспешно вышел, решив проделать странный опыт, пришедший ему в голову.
Глава тридцать первая
Тринадцатая проба кольца.
Маленькая кобыла
Я не слишком опытный портретист. Я пощадил читателя и не дал ему портрета любимой жены султана, но я не могу избавить его от портрета кобылы султана. Она была среднего роста, хороших статей, ее можно было упрекнуть лишь в том, что она слишком низко опускала голову. Масти она была золотистой, глаза голубые, копыта маленькие, ноги сухие, крепкий постав и круп легкий. Ее долго обучали танцевать, и она делала поклоны, как председатель собрания. В общем, это было довольно красивое животное, главное, кроткое, хорошо шло под верхом, но вы должны были быть великолепным наездником, чтобы она не выбросила вас из седла. Раньше она принадлежала сенатору Аррону, но однажды вечером маленькая капризница закусила удила, швырнула на землю господина референта вверх тормашками и помчалась во весь опор в конюшни султана, унося на себе седло, узду, сбрую, дорогой чапрак и попону – весьма ценные; они ей так шли, что их не сочли нужным вернуть хозяину.
Мангогул проследовал в свои конюшни в сопровождении верного секретаря Зигзага.
– Слушайте внимательно, – сказал он ему, – и записывайте…
И он направил кольцо на кобылу, которая принялась подпрыгивать, скакать, брыкаться и выделывать вольты с тихим ржанием.
– О чем вы думаете? – сказал султан секретарю. – Пишите же…
– О султан, – отвечал Зигзаг, – я жду, когда ваше высочество заговорит…
– На этот раз вам будет диктовать моя кобыла, – заявил Мангогул. – Пишите.
Зигзаг, которому это приказание показалось унизительным, взял на себя смелость заметить, что всегда почтет за честь быть секретарем султана, но не его кобылы…
– Пишите, – говорю я вам, – повторил султан.
– Государь, – возразил Зигзаг, – я не могу, мне неизвестна орфография этих слов…
– И все-таки пишите, – настаивал султан.
– Я в отчаянии, что не могу повиноваться вашему величеству, – сказал Зигзаг, – но…
– Но вы болван, – прервал его Мангогул, разъяренный таким неуместным отказом. – Убирайтесь из моего дворца и больше не показывайтесь мне на глаза.
Несчастный Зигзаг удалился, познав на опыте, что честный человек не должен входить в дома большинства великих мира сего или же должен оставлять за дверьми свои убеждения. Позвали другого секретаря. Это был провансалец, открытый, честный, главное, бескорыстный. Он помчался туда, куда, как ему казалось, звали его судьба и долг, отвесил султану глубокий поклон, другой еще более глубокий – его кобыле и записал все, что лошади было угодно продиктовать.
Всех, кто пожелает ознакомиться с ее речью, я считаю долгом отослать в архивы Конго. Государь велел немедленно же раздать копии ее речи всем переводчикам и профессорам иностранных языков как древних, так и новых. Один из них заявил, что это – монолог из какой-то древнегреческой трагедии, показавшийся ему весьма трогательным, другой, ломая голову, открыл, что это важный фрагмент египетской теологии, третий утверждал, что это начало погребальной речи в честь Ганнибала на языке карфагенян; четвертый уверял, что произведение написано по-китайски и что это весьма благочестивая молитва, обращенная к Конфуцию.
