Норов ходил по крепости в сопровождении свиты, коменданта, инженеров и деловито осматривал укрепления. "Если я монарх, то страна, которой я управляю, должна иметь все необходимое для обороны, - думал Норов, с каждым шагом проникаясь полезностью и даже своей незаменимостью, потому что он был военным человеком и к тому же страстно любил отечество. - Разве Александр мог отдаваться делу инспекции крепостей с таким пониманием, с такой самоотдачей?" Он делал замечания, выспрашивал у инженеров о том, в какие сроки возводились бастионы, цейхгаузы, какие суммы были потрачены на их строительство, чьими руками осуществлялась постройка, как платили каменщикам, землекопам, столярам. Комендант и инженеры краснели, тяжело дышали, потели, и Норов видел, что укрепления строились впопыхах с применением не вольного труда, а при помощи солдат, которым не платилось ни копейки. Однажды он забылся и, увлеченный, так раскричался на коменданта Берга, что тот стал белее бумаги, схватился за сердце и стал бормотать что-то, извиняясь перед "государем" за упущения. А вечером, едва дотащившись до своей квартиры, Берг, накричав вначале на свою жену, тихую покорную мужу немочку, сказал ей:
- Да, Марта! Не дай Бог царям болеть!
Провели смотр частям, что расположились под Бобруйском, и Норов радовался, видя, как славно делают перестроения и эволюции роты восемнадцатого егерского полка, его полка, а когда мимо него прошагала рота, которой командовал он, но теперь шедшая под командой другого капитана, Норов даже прослезился и не удержался, крикнул:
- Молодцы, егеря!
Потом был Брест-Литовск, и в этой крепости Норов был так же дотошен и придирчив. Ощущение власти над всей империей проникло в него быстро, заполнило все его сознание, но то же сознание подсказывало что власть нужна ему лишь затем, чтобы переменить жизнь в государстве, сделать её лучше, справедливее.
"Александр не умел править, - думал он, - ему не хватало мужества и честности. Я же - смел и справедлив, я знаю, как сделать Россию счастливой и начну преобразования, лишь только возвращусь в Петербург. Конечно, начать нужно с изгнания ненавистного всем Аракчеева, этого змия, жестокого и тупого, необразованного и корыстолюбивого. Он виноват в том, что одна треть всей армии живет в военных поселениях, а это мешает и военному делу и хлубопашеству. Только бы мне добраться до Петербурга! Я одним росчерком пера сделаю то, к чему стремятся Пестель, Муравьев-Апостол и им подобные, не страшащиеся ни убийства царской семьи, ни междоусобиц!"
Смотр под Брест-Литовском прошел гладко для полков и полковых командиров - "Александр" даже похвалил командующего армией за прекрасную выучку. Зато пострадал сам Норов: когда один из командиров подъехал к нему с рапортом и уже повернул лошадь, чтобы возвратиться к своему полку, жеребец взбрыкнул задними ногами, и подкованное копыто ударило Норова в ногу. Он чуть не вкрикнул от страшной боли, но сдержался. Зато уже вечером Виллие обнаружил на ноге воспаление, перешедшее в рожистое, что задержало выезд из Брест-Литовска. Однако Норов радовался этому обстоятельству, видя в нем счастливый для себя знак - в Петербург он прибыл хоть и с опозданием, но зато появилось лишнее время, чтобы зарубцевались следы нарывов. Ему почему-то не хотелось пугать и расстраивать своим безобразием ни супругу, которой как-никак пришлось бы уделять внимание, ни матушку. Но вот болезнь ноги утихла, и теперь ничто не мешало отправиться в путь...
По мере приближения к Петербургу, торжество победителя, въезжающего с триумфом в ворота столицы, начинало все сильнее заполнять сердце недавнего егерского капитана. С одной стороны, он радовался тому, что скоро совершит то, к чему стремились заговорщики, а с другой, он ликовал потому, что преобразователем России станет он, Василий Норов. Ему уже нравилось быть императором, он уже считал себя достойным короны, потому что и прежде очень уважал себя, ощущая свое превосходство над многими, почти всеми товарищами. К чувству радости примешивалась и уверенность в том, что не было бы Божьей воли в деле его превращения, ничего бы не вышло, и теперь сладкое чувство богоизбраничества сладко томило Норова и давало основание не сомненеваться в том, что впереди его ждет слава реформатора России, и чуть огорчало лишь одно - невозможность быть спасителем России, оставляя за собой право именоваться Василием Норовым.
... Конвой лейб-гусар, предшествовавший карете, проскакал мимо крыльца дворца в Царском Селе, куда въехал императорский поезд, а экипаж императора остановился прямо напротив крыльца, по обеим сторонам которого стояли придворные - гофмаршал, обер-шталмейстер, камергеры, камер-юнкеры, камер-фрау, фрейлины. Когда Норов, желая выглядеть здоровым и бодрым, резко выскочил из кареты на землю, глубокие поклоны и реверансы придворных стали знаком приветствия ему, возвратившемуся домой государю. Сам же Норов, наученный Виллие, приветствуя всех кивками и улыбкой, прошествовал мимо замерших в почтительных позах людей, быстро направился к крыльцу, сопровождаемый флигель-адъютантами, и вошел в вестибюль.
Елизавету, супругу того человека, который добровольно передал ему власть, он увидел стоящей посреди дворцовой прихожей в соседстве с двумя фрейлинами. Он немного страшился этой встречи, но, широко улыбаясь, смело направился к жене, на ходу делая взмах ладонями рядом со своим лицом, как бы говоря этим жестом: "Ты видишь, что со мной случилось? Но уже ничего не исправишь, нужно мириться!" Не решаясь прикоснуться губами к щеке уже поблекшей женщины, сохранявшей все же милую прелесть лица, он припал к её руке в долгом поцелуе и сказал по-французски:
- Ты не скучала, Лиз?
- Очень скучала, Александр, - ласково провела Елизавета рукой по бугристой щеке Норова и он в интонации её голоса уловил испуг, но отнес его к тому, что женщина поражена его изуродованным оспой лицом, а не чужим лицом.
- Как маман?
- Все хорошо. Она сейчас в Зимнем. Самое страшное уже позади, она готова увидеть тебя...
- Ну и прекрасно, - весело сказал Норов. - Мы увидимся с ней уже завтра, а с тобой - за обедом!
И он смело, молодой походкой пошел вверх по лестнице, хорошо зная, со слов Виллие, где находятся его жилые покои. Он чувствовал себя во дворце полноправным хозяином, а поэтому сразу же приказал камердинеру готовить ванну и вскоре с наслаждением выкупался в теплой воде с растворенным в ней розвоым маслом, потом умастил свое сильное тело душистыми притираниями, надел тончайшее шелковое белье, но облекаться в мундир не стал - прекрасный стеганый халат с бранденбурами из плетены шнуров смотрелся на его ладной, статной фигуре просто великолепно. Норов взглянул на свое отражение в зеркале, провел рукой по той щеке, которую погладила Елизавета. Он на самом деле был уродлив с воспаленными после купания в горячей воде рытвинами лица.
"Что ж, - с легкой горечью подумал он, - я пожертвовал своим лицом, красотой ради благоденствия России и... ради власти. Пусть я уродлив, но я все-таки император!"
Когда он уселся в кресло рядом с инкрустированным столиком, на котором лежали адресованные ему письма и стал одно за другим читать их, - в основном от коронованных особ Европы, - дверь приоткрылась и камердинер негромко сообщил:
- Ваше величество, к вам их сиятельство граф Аракчеев!
"Ах, вот некстати, - с досадой подумал он, - я хотел разобраться с ненавистным змеем чуть позднее..." И он уже хотел было приказать камердинеру отложить визит всесильного временщика, но голова камердинера исчезла за дверью, а вместо неё явилась голова другого человека. Норов увидел густые, как щетка коротко стриженные волосы над низким волнистым лбом, нос в виде башмака, толстый и крупный, длинный подбородок и плотно сжатые губы. Глаза, жестокие, холодные, вначале взирали на него с изумлением, а потом характер физиономии преобразился - плаксивая грусть, если не отчаяние, выразилась на ней, человек шагнул в комнату, встал у двери и по-бабьи всплеснул руками, точно сильно изумляясь или огорчаясь. На вошедшем была какая-то куртка из серого, грубого сукна, застегнутая до самого подбородка. Вошедший ещё раз всплеснул руками, то ли захныкал, то ли что-то невнятно забормотал и странной походкой, на цыпочках, ссутулившись почти побежал в сторону Норова. Однако он не остановился перед сидящим и взирающим на него с неудовольствием "императором", а бухнулся на колени перед ним, схватил Норова за руки и, зарыдав, стал покрывать их поцелуями.
Слезы, слюна и, как думалось Норову, выделения из носа, вскоре сделали руки остолбеневшего Норова совсем мокрыми, он попытался убрать их, но Аракчеев - ибо это был он! - вновь нашел их и продолжал свое страстное лобызание. Вперемешку с рыданиями произносились фразы:
- Получил, получил, батюшка твое милостивое письмо... в коем извещаешь меня... батюшка... свет... что занедужил... но, прости... не ожидал тебя... таким... узреть... ну да... Богу-то виднее... как с нами... поступать... хорошо и то... что живой... домой... вернулся...
