Наконец, около 9 часов, он появился. Стал извиняться: инспекторские обязанности, ночной обход палат, в семь часов - операция. Он прямо из госпиталя. Стоя выпил он чашку горячего кофе.
- Это мой завтрак, - сказал он. - Кофе, а затем сигара. Для нервов яд. Могу вам только посоветовать: не берите с меня пример.
Затем мы отправились в путь.
- Брюква, капуста, копченая селедка, плохие папиросы, - говорил доктор Горский, когда мы поднимались по лестнице к антиквару, - воздух, самый подходящий для нашего предприятия. Мы люди маленькие, барон. Весьма возможно, что вам деньги надобны; немного, тысчонки две, три, поручителей вы привели с собой. Прямо вломиться в двери нам нельзя, настроен он, наверное, подозрительно, лучше всего отдадимся на волю случая... Еще один этаж. Надо надеяться, он дома, иначе придется ждать его.
Господин Габриель Альбахари оказался дома. Рыжий слуга ввел нас в гостиную, переполненную предметами искусства всех времен и стилей. Сейчас же после этого в комнату вошел господин Альбахари, маленький, изящный человечек, одетый с преувеличенной, почти щегольской элегантностью; нафабренные усы, монокль, на расстоянии десяти шагов несло от него гелиотропом. "Балканы", - шепнул мне доктор Горский.
Он пригласил нас жестом сесть и некоторое время испытующе присматривался к нам. Затем обратился ко мне:
- Кажется, я не ошибаюсь, господин барон, - мой сын служил под вашим начальством. Вольноопределяющийся Эдмунд Альбахари. Я знаю вас, господин барон, по Турфу.
- Эдмунд Альбахари, - повторял я, тщетно напрягая память. Вольноопределяющийся. Да, конечно, это было, по-видимому, довольно давно. Как поживает молодой человек?
- Как он поживает? Да кто мог бы на это ответить? Может быть, и хорошо. К сожалению, он уже целый год со мною не живет.
- Уехал? За границу?
- Уехал, да. За границу. Гораздо дальше, чем за границу, многоуважаемый. Если день и ночь к нему ехать десять лет подряд, и тогда не доедешь... Покойного батюшку вашего я тоже знал, лет тридцать прошло с тех пор, как я знавал его. Чему обязан честью, господин барон?
Я был в некотором затруднении, так как не собирался называть ему свое имя. Тем не менее я решил взять на себя порученную мне роль. Изложил ему свою просьбу.
Господин Альбахари, бровью не поведя, выслушал меня с учтивым вниманием и даже кивнул мне поощрительно раза два головою, пока я говорил. Затем он сказал:
- Вас неправильно осведомили, господин барон. Я антиквар, в настоящее время, в сущности, только коллекционер, денежными операциями я никогда не занимался. Случается, правда, что я устраиваю кредит хорошим знакомым, которые обращаются ко мне, но только чтобы им услужить, и охотно" предоставлю себя, разумеется, к вашим услугам. Разрешите узнать, какую сумму вам угодно было бы получить.
- Мне нужны две тысячи крон, - сказал я и увидел, как беспокойно заерзал на стуле доктор Горский.
Старичок посмотрел мне с недоумением в лицо. Потом рассмеялся.
- Вы изволите шутить, господин барон. Я понимаю. Вам срочно требуются две тысячи крон, а через две минуты вы предложите мне полмиллиона за моего Гейнсборо.
Я не знал, что ему ответить. Доктор Горский кусал губы и обдавал меня злобными взглядами. Феликс попытался спасти положение.
- Вы совершенно правы, господин Альбахари, это была шутка, - сказал он. - Мы знали, что вы неохотно и не всякому показываете свои художественные сокровища, и выбрали поэтому не совсем удачный способ с вами познакомиться... Это и есть ваш Гейнсборо?
Он показал на висевшую против нас картину. Я ее до этого мгновения не замечал.
- Нет, это Ромни, - сказал снисходительно господин Альбахари. - Джордж Ромни, родившийся в Дальтоне, в Ланкашире. Портрет мисс Эвелины Локвуд. Оригинал принадлежал мне. Всего только несколько дней тому назад я продал его в Англию.
- Стало быть, копия?
- Да, превосходная работа. Не совсем закончена, некоторые части, как вы видите, набросаны только эскизно. Гениальный молодой художник, рекомендованный мне профессором академии. К сожалению, чересчур гениальный. Юноша покончил с собою.
- Покончил с собою? Здесь, у вас?
- Нет. У себя дома.
- Но работал он здесь, в этой квартире? - спросил доктор Горский. - В какой комнате? Можно это узнать?
- В моей библиотеке, - сказал, удивившись, антиквар. - Она светлее других. Окнами на юг.
- Еще один только вопрос, господин Альбахари. Сколько времени находится ваш сын в больнице для нервных больных?
- Одиннадцать месяцев, - ответил, запинаясь, старик, вытаращив в ужасе глаза на доктора. - Отчего вы это спрашиваете?
- Я знаю, отчего спрашиваю это, господин Альбахари. Вы это сейчас узнаете. Могу я вас просить проводить нас в свою библиотеку?
Габриель Альбахари молча повел нас в библиотеку. На пороге комнаты доктор Горский остановился.
- Чудовище! - сказал он и показал на гигантский фолиант, лежавший в фонаре на резном готическом пульте. Книги подобного формата я никогда еще в жизни не видел. - Чудовище! Эта книга виновна в несчастье, постигшем вашего сына. Эта книга подтолкнула Ойгена Бишофа к самоубийству. Эта книга...
- Что вы, Бог с вами! - воскликнул антиквар. - Правда, он читал эту книгу, когда был у меня в последний раз. Он пришел, чтобы просмотреть альбомы старых костюмов, но, когда я уходил, он стоял перед этим пультом. "Не стесняйся, Ойген, я иду завтракать", - сказал я, мы с ним были старые друзья, я знал его двадцать пять лет. "Если тебе что-нибудь понадобится, позвони слуге". - "Ладно", - сказал он, и с той минуты я не видел его живым, потому что, вернувшись, уже не застал его. А господин, навестивший меня три дня тому назад, сразу же попросил показать ему эту книгу, сделал из нее выписки и сказал, что вернется.
- Он не вернулся. Не мог вернуться. Он умер в тот же вечер... Откуда у вас эта книга?
- Мой сын привез ее из Амстердама. Ради Создателя, что все это значит? Что написано в этой книге?
- Это мы теперь установим, - сказал доктор Горский и приподнял тяжелую, с медною отделкою, крышку переплета. Феликс стоял за ним и смотрел поверх его плеча.
- Географические карты! - воскликнул в изумлении доктор Горский. "Theatrum orbis terrarum"6. Старый географический атлас.
- Гравированные на меди и от руки раскрашенные карты, - определил Феликс. - "Dominio Florentine. Ducato di Ferrara. Romagna olim Flaminia". Ничего, кроме карт. Мы ошиблись, доктор.
- Перелистывайте дальше, Феликс. "Patrimonio di San Pietro et Sabina. Regno di Napoli. Legionis regnum et Asturiarum principatus". Теперь идут испанские провинции... Стойте! Вы видите? На оборотной стороне что-то написано.
- Вы правы. По-итальянски.
- По-старо итальянски. Совершенно верно. "Nel nome di Domineddio vivo, giusto e sempiterno ed al di Sui honore! Relazione del Pompeo dei Bene, organista e cittadino della citta di Firenze..." Феликс, это оно и есть!.. Господин Альбахари, можете вы отдать мне эту книгу?
- Возьмите ее, уберите отсюда, я не могу больше видеть ее.
- Да, но как мне взять ее? - сказал доктор Горский. - Как унести отсюда? Мне ее даже трудно поднять.
- Я пришлю сюда из лаборатории двух мускулистых молодцев, - решил Феликс. - В три часа дня она будет у меня.
Глава XX
"...Во имя живого, вечного и справедливого Бога и во славу Его: сообщение органиста и гражданина города Флоренции Помпео деи Бене о событиях, происшедших у него на глазах в ночь накануне дня Симона и Иуды, лета от рождества Христова MDXXXII. Писано его собственной рукою.
Так как завтра мне исполнится пятьдесят лет, а дела в этом городе приняли такой оборот, при котором человек может легче расстаться с жизнью, чем он полагает, то я хочу ныне, после многих лет молчания, правдиво рассказать и записать для памяти, что произошло в ту ночь с Джовансимоне Киджи по прозвищу Каттиванца, прославленным зодчим и живописцем, которого люди называют теперь Мастером Страшного суда. Да отпустит ему Господь грехи его, как я молю его отпустить их мне и всякой твари.
В шестнадцатилетнем возрасте я избрал живопись ремеслом своим и собирался ею кормиться. И отец мой, который был ткачом шелковых материй в городе Пизе, отдал меня в мастерскую к Томмазо Гамбарелли, и я работал с ним вместе над многими большими и прекрасными произведениями.
Но двадцать четвертого мая, накануне праздника св. Троицы, в тот самый день, когда враги овладели горою Сансовино, названный Томмазо Гамбарелли скончался в больнице делла Скала от чумы. Поэтому я стал искать во имя Божие другого мастера и пошел к Джовансимоне Киджи, мастерская которого помешалась на старом рынке, подле ветошных лавок.
Сей Джовансимоне Киджи был небольшого роста ворчливый человек; зиму и лето носил он колпачок из синей ткани с наушниками, и, кто видел его первый раз, тому он казался похожим, скорее, на мавританского пирата, чем на христианина и гражданина города Флоренции. И был он так скуп, что и половины хлеба не давал мне в неделю. Я не пробыл у него еще и семи недель, а уже истратил пять золотых флоринов из своего кошелька.
Однажды вечером, вернувшись из школы домой, я застал мастера моего в мастерской беседующим с мессиром Донато Салимбени из Сиены, врачом, состоявшим на службе у кардинала-легата Пандольфо де Нерли. Мессир Салимбени был человеком возвышенной души и почтенного вида. Он много путешествовал и был весьма опытен в искусстве врачевания. Я знал его по дому моего прежнего мастера, и его целебные снадобья очень мне помогли, когда я при одной поездке в Пизу занемог лихорадкою вследствие сырости воздуха.
