На сельской дороге – привычные пробки, машины выстраиваются в хвост гужевым повозкам амишей, никто не ропщет. Амиши – строгая протестантская секта, сохранившая быт незапамятных времен. Они не верят в электричество, автомобили и прививки от гриппа, ходят, соответственно полу, в черных шляпах и чепчиках, а на одежде почему-то не имеют пуговиц, предпочитая завязки – пуговицы от лукавого. У женщин – два платья: лиловое праздничное, в котором выходили замуж, и черное на все остальные дни. Молодежь бунтует, покупает на карманные деньги автомобили и прячет в амбарах под сеном. Амиши, надо отдать им должное, прибыли из еще более отдаленного прошлого, чем я.
Кто-то из слушателей в письме возмущался моим словоупотреблением: дескать, какие могут быть графства и графы в стране ковбоев? Я прожил в Америке много лет и ковбоев видел только в кино, а вот в графствах бывал неоднократно, в одном даже регистрировал акт гражданского состояния. Да и в Англии графы появились намного позднее графств, они там импортные, как и в России. Может быть, еще не поздно и для Штатов, хотя в присяге на гражданство отрекаешься от всех заморских титулов.
Как бы то ни было, граничная с Канадой область штата Вермонт, треугольник из трех графств, именуется Северо-Восточным королевством. В данном случае это – не административная номенклатура, а дань гордости и восхищения. Журнал National Geographic Traveler включил Вермонт в перечень пятидесяти самых красивых мест земного шара, наряду с такими достопримечательностями, как Венеция, греческие острова и гавайские пляжи. В горных долинах к югу – два сезона, осенняя окраска лесов, когда цветовой спектр становится тесен, и зимняя лыжная лихорадка. На севере, с его пологими холмами и резными озерами, есть только лето и воздух, который впору пускать на экспорт в герметических банках. Чистилище пройдено, мы, наконец, в раю.
Лицо Вермонта резко отличается от других штатов, и поначалу не понимаешь, в чем дело – соседний Нью-Хэмпшир очень похож по рельефу и флоре. И вдруг догадываешься: вдоль дорог не высятся вездесущие рекламные щиты, источающие сутолоку и немые вопли даже в марсианской глуши пустынь или Скалистых гор. Щиты запрещены законом штата. «Макдоналдсы» не запрещены, но и на них здесь натыкаешься нечасто.
На спортивной базе в Крафтсбери я представлен как корреспондент экзотической заморской радиостанции, и меня с почетом поселяют в фанерную избушку с железной печью и настольной лампочкой в сорок свечей. Остальные удобства – по ту сторону дороги, куда по утрам этим летом путь порой лежал и через заморозки, но сейчас погода благосклонна. Длинное и гладкое как лезвие озеро, километра на два с половиной, по пути к берегу из-под ног прыскают бурундуки с хвостами наперевес, словно заводные игрушки с тугой пружиной. Здесь занимаются греблей – только что прибыл новый контингенту женщина-инструктор обучает абитуриентов азам: как забраться назад в лодку после того, как неизбежно из нее выпадешь. Потом на бескильватерной моторке мы объезжаем водоем с расползшимися байдарочниками: весь берег в деревьях, обстриженных снизу как под линейку – это не от паводка, а работа оленей, высота их вытянутой шеи. Местный ветеринар только что приобрел солидный кусок берега, но строить запрещено экологическим законом, и, наезжая, он живет в вигваме. Зимой все наглухо затянет льдом и снегом, а вокруг озера проляжет лыжня. Кажется, перетерпи здесь январь-февраль, глядя в белое до боли окно, и вспомнишь все забытое горожанами, как Амундсен с Нансеном, но мои здешние друзья предпочитают в эту пору Флориду или даже Израиль.
В окрестной деревушке Гринсборо обосновался цирк, называется Circus Smircus – по-русски, наверное, «цирк-смырк», или «цирк с ухмылкой». Идут лихорадочные сборы, труппа наутро отбывает в Вашингтон на детский фестиваль, но хозяин, директор и основатель Роб Мермин, соглашается уделить мне несколько минут. Он родом из ближнего штата, из той же Новой Англии, по специальности мим – учился у Марселя Марсо. Затем – работа в Европе, в Копенгагене и Будапеште. В 1987 году решил возвратиться на родину и поделиться тем, чему научился, а в Вермонте как раз было красиво, бедно и дешево. Здесь, в Гринсборо, он открыл школу циркового искусства для окрестных детей. В первый год дети платили дровами и едой – я поинтересовался, не пытался ли он заплатить налоги натурой.
Постепенно пришел успех – и цирк, и школа приобрели международную известность. В 80-х сотрудничали с советскими цирковыми коллективами, а затем, когда цирковое дело в России стало приходить в упадок, многие потянулись сюда, в Вермонт – кроме них в труппе есть также монгольские артисты. Некоторые из выпускников школы стали профессионалами. Впрочем, цирковой успех не обязательно сопутствует богатству. К осени бизнес регулярно хиреет: на вопрос моего спутника, «где Олег», Роб отвечает: во Флориде, устроился на «нормальную» работу. Работа в цирке, конечно же, ненормальная.
Шапито, простоявшее здесь все лето, уже свернули. Чтобы визит не пропадал зря, Роб ведет меня к амбару, где заперт старинный цирковой фургон, который приобрели в Англии. Он ярко раскрашен, внутри – масса викторианских архитектурных изысков, включая камин. В старину о романтических подростках в Америке говорили: убежал с цирком. Теперь я понимаю, почему.
Впрочем, разъехались не все. Вечером мы отправляемся в гости: Володя и Зина – семья акробатов. Недавно сняли дом в Гринсборо, повесили лиловые занавески и коврик с оленями, теперь живут буржуазно, как на родине. Правда, пол кривой, ходишь как на судне в бурю. На столе возникает обычный пейзаж, и мы обмениваемся летописями странствий. Володя и Зина в Америке уже лет шесть, кроме акробатики занимаются дрессировкой – енотов, выращенных из подкидышей, и кошек, что в Америке в новинку. Дочь Наташа, которая раньше тоже была в семейном шоу, два дня назад сыграла свадьбу, на восьмом месяце – все пытались отговорить. Муж – из Пакистана, на двух ломаных языках превозносит ислам и ругает все остальное – террорист, что ли? В общем, история складывается непростая.
Покидая Крафтсбери, я останавливаю взгляд на машине у соседской избушки: бамперная наклейка, эксклюзивно американский литературный жанр, обычно неожиданная шутка или назидательная сентенция. Эта гласит: «Не верь всему, что думаешь». Я мысленно соглашаюсь. И всему, что читаешь, – тоже, особенно на бамперах.
Бостон, подобно другим большим городам на Востоке, образовался путем слияния более мелких. Один из них – Кембридж, столица американского высшего образования. Наверху пирамиды – Гарвард и Массачусетский технологический институт, а чуть пониже – другие университеты и колледжи, десяток или больше. Как всегда в начале семестра улицы забиты фургонами, выгружают имущество, на обочинах – картонные ящики хлама. Прибыли студенты, жизнь началась. Толпы молодежи ходят по улицам, прижимая к груди папки с инструкциями и учебными планами. Американская традиция – учиться вдали от дома, учиться в числе прочего и самостоятельности, а престижный Гарвард – один из главных магнитов.
Все квартирные дома в округе – вроде общежитий, новые обитатели приглядываются друг к другу, а старожилы, вопреки городской традиции, хорошо знакомы друг с другом. Много русских – физики, математики, биологи, а в пригородах, как грибы, – компьютерные фирмы. Для кого-то утечка мозгов, а здесь – приток, я бы сказал наводнение, но метафора может лопнуть.
В главном книжном магазине, Coop, который здесь именуют «куп», то есть курятник, – столпотворение, идет бойкая торговля учебниками. Я поднимаюсь на второй этаж, в галерею художественной литературы – до потолка и метров сто в окружности. Русские классики есть практически везде, но тут, в твердыне знаний, я наталкиваюсь к тому же на целых три книги Пелевина. Больше, видимо, пока никого не переводят, образование может получиться однобоким.
И снова – девяносто пятое, восточный коридор. Нью-Йорк я пропускаю, но это лишь фигура речи: здесь машины выстроены в очередь, от северной оконечности до моста Джорджа Вашингтона через Гудзон. Как ни торопись, а меньше двух часов в Нью-Йорке не оставишь.
Делать нечего, включаешь новости и постепенно закипаешь от ярости и стыда. Освобожден Вэнь Хо Ли, физик тайваньского происхождения из лаборатории в Лос-Аламос, который провел девять месяцев в одиночке, пока ФБР пыталось обвинить его в шпионаже, изобретая улики и стращая публику желтой опасностью. Вся вина, видимо, состояла в неправильном происхождении. Судья, рассмотрев дело, извинился перед обвиняемым и попенял зарвавшимся федеральным ротвейлерам. Справедливость все-таки восторжествовала, но лишь ценой суровых испытаний.
Америка – моя страна. Я люблю ее в числе прочего и за то, что за нее порой бывает стыдно, но этот стыд незачем скрывать, и его разделяют со мной многие из сограждан. Страна, которая не стыдится мрачных эпизодов своей истории, не заслуживает светлых.
