Пока этот вечный странник узнавал лучше «свой мир», он производил на людей прекрасное впечатление, в особенности на женщин, которые вообще склонны придавать огромное значение разным мелочам. Они говорили:
— У нашего господина добрые воспоминания о нас! Ведь он вовсе не из этих городских щеголей, он здешний с самого рождения!
Но мужчины, более скептичные по природе, тоже дрогнули.
— Он уважает нас, потому что знает, какие мы отличные хлебопашцы, — рассуждали степенные старые крестьяне, и все с ними соглашались.
Без всяких признаков усталости он объезжал поля, луга, яблоневые сады и виноградники, которые только что появились в этих краях; «как белка», забирался на чердаки, запускал руку в мешки с зерном, чтобы определить его качество, щупал мимоходом сено, бодро шлепал по влажной соломе и навозной жиже конюшен, похлопывал по крупам телок, останавливался и подолгу рассматривал быков, помещенных в отдельные, хотя и сильно поврежденные их рогами, стойла. Затем присаживался на минутку в кресло, в которое бывало всегда по приезде садился его дед: это был своего рода ритуал. Он задавал много вопросов, выяснял кучу всяких подробностей, и все только для того, чтобы освободить самого себя от необходимости отвечать на вопросы других. Иногда его просили о починке или расширении какого-нибудь строения, и таким смиренным тоном, словно речь шла о неслыханной милости, даже если обоснованность просьбы была очевидна. Он отвечал:
— Я обещаю вам, мои добрые друзья, подумать, что я могу сделать для вас.
Этот дипломатический прием ему подсказала «Мадам», и сделала это так мягко, что он не мог не воспользоваться этой ее подсказкой.
Иногда какая-нибудь фермерша, теребя края фартука, просила его отобедать. С открытым сердцем он принимал приглашение и отдавал честь застолью. Эта обильная пища наполняла его радостью жизни и восполняла чересчур утонченный стол Бопюи. Но что находил он в итоге у этих крестьян? Их пренебрежение к комфорту, молчаливость, жизнь, определяемую только временами года. Внутреннее убранство их домов напомнило ему Гурнаву. Здесь царила та же атмосфера. Массивная темная мебель мрачно громоздилась вдоль закопченных стен. Покрытые тяжелой драпировкой кровати располагались в глубине комнат. Стол с двумя скамейками по бокам, слегка протертый тряпкой, блестел пятнами от масла и соуса. Подобно алтарю, камин руководил судьбами дома. На нем обычно стояло распятие, и Христос с самшитового креста благословлял висящее на стене охотничье ружье, стоящие по полкам баночки с пряностями и подсвечник. В течение всего года в камине поддерживался огонь, ночью он тлел под слоем пепла, утром, разбуженный дуновением от входной двери и пробежками котенка, вновь разгорался. Без всякого стеснения входили куры, склевывали крошки на полу и убегали, кудахтая. В воздухе стоял запах мокрой золы, молока, испаряющихся соков и супов. Но если кто-нибудь хотел «проветрить» легкие, ему надо было лишь перешагнуть порог, и весь воздух мира, острый и живительный, ждал его за дверью. Животные соседствовали с людьми. Они хорошо понимали друг друга в силу того, что видели друг друга постоянно и постепенно становились друзьями. Человеческие голоса и смех перемешивались с мычанием и ревом под стук деревянных сабо. В холодные ночи люди и животные согревали друг друга своим теплом. Работая вместе с хозяевами во время пахоты и сенокоса, в период жатвы и молотьбы, огромные преданные волы сопровождали их еще на свадьбы, а когда они заканчивали свой земной путь, и на кладбище. Такой же важной поступью сменяли друг друга времена года. Белые облака напрасно заманивали жителей этой земли в страну грез. Нет, в этой жизни они признавали только то, что было реальностью — что можно было увидеть, услышать, ощутить…
— О! — признался господин де Катрелис Жанне по приезде, — все эти дни я учился. Это действительно увлекательно… Моя дорогая, вы мне не верите? Съездите к ним, и вы отдадите себе отчет в этом.
«Мадам из Муйерона» понимающе улыбалась. Она заботилась о фермерах, помогала им, утешала при малейшей возможности, которая у нее появлялась, со всей силой своей деятельной доброты. Однако она дала возможность высказаться «его оригинальности». Она интуитивно чувствовала, что не надо сейчас ему ни в чем перечить. «Бог хочет, чтобы он увлекся сельским хозяйством, это все же лучше, чем увлекаться волками», — думала она.
Как-то раз он рассказал:
— Сегодня утром я видел необыкновенные вещи! Я был в Эссарте. Привели животных с водопоя. Два молодых бычка стали нападать друг на друга, бегая из конца в конец по двору. Когда они сшибались головами, раздавался такой треск, словно ломались ветки деревьев. Когда с разбегу вставали на дыбы, их ноги и рога переплетались. Кровь текла по их белым шкурам. Это зрелище из другой эпохи, впечатляющие сцены, скажу я вам, моя дорогая!
В состоянии воодушевления он написал три письма. Два с приглашениями для плотника и каменщика и третье к шурину, Иоахиму де Шаблену, с сообщением о том, что он намерен нанести ему визит вместе с Жанной.
* * *
Пюи-Шаблен в своем шиферном шлеме был похож на часового, стоящего на самом высоком холме среди сумасшедших, я хочу сказать, искривленных и переломанных зимними ветрами деревьев. Он был окружен не искусно подстриженной лужайкой, а неровным веером коричневых борозд. Выделяясь своей массивностью на фоне светлого неба, замок словно нес свой бессрочный дозор, следя за работающими пахарями, пасущимися стадами, сбегающей сверху вниз дорогой. Там жил в полном одиночестве Иоахим. Одинок он стал с тех пор, как его единственный сын погиб в одном глупом происшествии с лошадью, невестка уехала в Шарант к своим родителям, а Блез, последний отпрыск Шабленов, отправился обучаться в монастырь. Ни болезненно переживаемое вдовство, ни несчастья, обрушившиеся на семью, как ястреб на горлицу, не согнули его, не уничтожили его насмешливой гордости и даже не притупили свойственной ему трепетной чувствительности.
— О Господи! — проговорил господин де Катрелис при взгляде на зубчатый портик. — Моя старая любимая с детства башня — донжон[15] — как я рад ее видеть! Какое счастье, что сейчас я рядом с вами, Жанна!
Господин де Катрелис не мог не почувствовать, как в эти минуты воспоминания юности поднимаются в Жанне, подобно прибою, неся с собой пену увядшей радости и несбывшихся надежд. Волнение и огромное чувство благодарности охватили его. «Моя хорошая, моя прекрасная, еще час назад ты считала, что я не так уж и плох; ты была переполнена радостью… Моя прекрасная Жанна с глазами цвета незабудки!»
Иоахим вышел им навстречу с непокрытой головой, протягивая руку. Перед дверями времен Возрождения он, весь в черном одеянии, выпрямился, принимая гордый, чуть заносчивый вид.
— Вот и вы, мои добрые друзья!
Он провел их в Палату Герцога, превращенную в гостиную; усадил перед камином, колпак над которым был украшен распятием. Угостил их молодым вином из Труарсе, галетами с сыром, которые когда-то очень любила Жанна. Иоахим был в курсе последних событий в Бопюи через своих друзей, что жили в Муйерон-ле-Каптифе. Он расспрашивал их о дороге совершенно так же, как если бы сам только что приехал с Антильских островов или из Индии. Жанна, внезапно сделавшись насмешливой, подтрунивала над тем, что салфетки лежат не на своем месте или что он забыл наполнить бокал Катрелиса:
— Иоахим, ты, наверное, полагаешь, что сейчас нам предлагается пить чай, а не вино?
— Прости, Жанна, тысячу извинений. Что теперь подумает обо мне твой муж?
«Муж» не думал ни о чем. Его взгляд обшаривал пространство за окном и перед ним, пробегал слева направо и справа налево по полу, поднимался к потолку и наконец остановился на треугольном щите Шабленов.
— Жанна, — сказал он резко, — именно здесь я украл у тебя счастье, да, украл, женившись на тебе. Здесь я тебе его и возвращаю. Ибо сегодня я тебе его отдаю!
— Катрелис, вот это тирада! Но объясни же попросту, что ты хочешь этим сказать?
— Что больше моей ноги не будет в Гурнаве и я остаюсь рядом с Жанной… Конечно, я понимаю, что объявил о своем решении с несколько излишней торжественностью.
Иоахим был застигнут врасплох. Он посмотрел на сестру: ее сжатые кулачки дрожали от волнения. Катрелис ликовал, но ликование его было подобно радости потерпевшего кораблекрушение, который наконец коснулся твердой земли.
— Чаю? — пошутил Иоахим. — Но чай — это отвар для ревматиков, кипяченое сено! Нет, мои славные сельские друзья, для того чтобы вспрыснуть ваш новый брак, чай не годится.
* * *
После этой «вечери любви» Жанна захотела помолиться за умерших, похороненных в изящной часовне Рошсерфа недалеко от Пюи-Шаблена. В глубине небольшого сада, за сплетением ветвей, за чугунной оградой, среди зеленой травы возвышалась заброшенная готическая рака. Одни из умерших в семье Шабленов покоились под простыми плитами с полустершимися надписями, другие в пышных саркофагах. Катрелис преклонил колени рядом с женой. За ними — Иоахим, погрузившийся в размышления:
