– А ты, – продолжила она, – не станешь губить свою восходящую звезду и вернешься в Милан с воспоминанием об этих выходных как о моем прощальном тебе подарке.
– Почему ты не сказала мне раньше?
– Эгоистичное желание украсть несколько дней у жизни, которой не суждено быть моей, я полагаю.
Она сказала это так тепло и искренне, что Джузеппе был готов разрыдаться. Он попытался подойти к ней, но она шагнула назад.
– Нет… – почти шепотом, но уверенно произнесла она.
– Должен быть способ.
– Любые отношения между нами неминуемо поставят под угрозу и твою карьеру, и благополучие моих детей.
– Я не хочу оставлять тебя.
– Пыль эмоций рассеется, и ты увидишь, как это было мудро с твоей стороны.
– Ты должна была сказать мне раньше.
– Возможно. Мне жаль. Прости.
– Я не могу поверить, что теряю тебя.
– Я никогда не принадлежала вам, маэстро.
Джузеппе, чувствуя себя так, как будто его только что отхлестали по щекам, схватил свою сумку и выбежал из комнаты, с треском хлопнув за собой дверью.
***
На финальный перед закрытием сезона спектакль «Набукко» маэстро, к огромному разочарованию публики, не явился. Джузеппина с теснящей грудь печалью смотрела со сцены на пустое композиторское кресло. Это было самое сложное выступление в ее жизни, и физически (голос уже окончательно отказывался ее слушаться), и эмоционально. Джузеппина и представить не могла, что на последнем спектакле своей карьеры, ее сердце будут разъедать кислотой такие разные, сложные и совершенно не связанные с творчеством, чувства.
Проницательный импресарио внимательно наблюдал за своей неверной подругой из центральной ложи. От него не ускользнули ни растерзанное состояние чувств Джузеппины, ни ее взгляды на пустовавшее место композитора. Угрюмо усмехнувшись, к немалому удивлению жены и сидевших рядом супругов Маффеи, Бартоломео Мерелли встал и покинул зал сразу после окончания финальной сцены, не дожидаясь выхода артистов на поклон.
Спектакль был окончен. Где-то на соседних улицах слышались отголоски аплодисментов восторженной публики. Тысячи зрителей в унисон скандировали имя Верди. Джузеппе сидел на кровати своей спальни в тишине, нарушаемой только стуком метронома. На стуле рядом со столом лежал еще не разобранный дорожный саквояж, на котором застыл взгляд ушедшего в глубокие раздумья маэстро.
Горечь потери, как будто радуясь своему возвращению, то и дело болью подпрыгивала в животе. Джузеппе глубоко вздохнул, хлопнул себя ладонями по коленям и встал. Маэстро подошел к саквояжу, начал его разбирать, и вдруг замер. Среди его вещей лежала аккуратно оторванная страница эскизника. Та, на которой Джузеппина рисовала в их вечер у горящего камина. На плотном желтоватом листе бумаги красовался искусный угольный портрет Верди.
Наутро после окончания сезона Джузеппина, сидя на софе, перебирала пальцами жемчужины своего браслета. Рядом с ней, задумчиво уставившись на узор лежащего перед ними египетского ковра, сидел Бартоломео Мерелли.
– Слишком поздно для любого вмешательства, не так ли? – как будто бы переспросил он.
Джузеппина кивнула.
– Куда смотрел этот пройдоха Поллини! – ругнулся Мерелли и глубоко вздохнул.
Импресарио встал, прошелся по комнате и остановился, задумчиво глядя в окно.
– Не тревожь себя, – чересчур дружески продолжил он, – Саверио заплатят, чтобы он остался подле тебя. Жизнь твоих детей также не претерпит особых изменений.
– Моих детей, Бартоломео? – горько скорее заметила, чем спросила она, особенно подчеркнув слово «моих».
Мерелли проигнорировал комментарий.
– Я дорожу тобой, моя милая, и прослежу, чтобы ты не чувствовала нужды ни в чем. Тем не менее, об одной маленькой услуге я вынужден попросить взамен.
Вот и она – ловушка. Мерелли с улыбкой повернулся, глядя ей прямо в глаза, и Джузеппина поняла, что импресарио знал о ее измене. Что ж, она и не тешила себя надеждой на то, что у нее получится свою неверность скрыть, не так ли? Джузеппина вопросительно подняла бровь и Мерелли с едва уловимой издевкой в голосе проговорил:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Я искренне верю, что маэстро Верди в ближайшие годы стоит полностью сосредоточиться на сочинении музыки. Было бы печально видеть, как его гений отвлекается на мирские дела.
Джузеппина не удержалась и усмехнулась.
– Ты ставишь условие во имя великого таланта, солидной прибыли или мелочной мести? – она не сводила глаз с его лица.
– Не будь несправедлива, дорогая. Ни ко мне, ни к нему, – спокойно ответил импресарио.
– Ничто из того, что здесь происходит, не справедливо, – пробормотала она.
– Есть битвы, в которых не остается победителя, – вдруг неожиданно горько и серьезно сказал он.
Они смотрели друг на друга, и каждый читал в глазах другого то, что уже никогда не будет сказано.
– Я полагаю, до отъезда тебе нужно еще многое сделать, – нарушил он затянувшуюся тишину, – Не буду больше злоупотреблять твоим временем.
Мерелли встал, элегантно поклонился и направился к дверям.
– Береги себя, дорогая, – кинул импресарио выходя из комнаты.
Джузеппина осталась в гостиной одна, но чувствовала себя так, как будто осталась одна в целом мире.
В том, что Мерелли не оставил свою неверную подругу без средств к существованию, не было сочувствия ни к ее болезни, ни к беременности. Поступи он иначе, и вероятность, что Джузеппина найдет спасение в объятьях Верди, будет слишком велика. Такой вариант развития событий сулил полное уничтожение и без того шатких отношений с одним из ярчайших композиторов, когда-либо встречавшихся на пути импресарио. Что бы ни происходило внутри Бартоломео Мерелли, он понимал, что единственный шанс успешного продолжения игры – удалить фигуру Джузеппины с игровой доски. Поставленное условие, запрещавшее предательнице любое общение с маэстро, было само по себе неплохим наказанием и немного утешало униженное самолюбие. Сколь бы ни было это обидно, импресарио прекрасно знал, что Джузеппина никогда не смотрела на него так, как на Верди.
***
Джузеппе пропустил финальное представление своей оперы, сославшись на сильное недомогание, но пропустить прием, который давал для избранных по окончанию первой недели театральных каникул Бартоломео Мерелли, было бы уже слишком. Помалкивающий, но все понимающий Темистокле практически силой привел друга на праздник.
Чопорная обстановка и развлекающаяся согласно строгим правилам аристократия наводили на и без того унывающего Джузеппе смертельную тоску. Занимало маэстро только то, что блуждающие по залу звуки приема высшего общества, сколь не претендовали на пафосность, рождали в голове у него исключительно опереточные мотивы.
Верди осматривал утопающий в роскоши зал, и его не отпускала мысль, что краснолицые, измученные жизнью, недалекие умом посетители отцовского трактира во всей своей разнузданности и приземленности были хотя бы настоящими. Притворством были наполнены их будни, полные унизительного служения, но не их отдых. Зажиточные провинциалы филармонического общества Буссето, конечно, не обладали ни вкусом, ни манерами, ни утонченностью, но их чересчур громкие и редко когда искусно подобранные слова всегда шли от сердца. Представители же солидной, продуманной до узора на манжете публики оказались полностью лишены роскоши быть собой. Культ церемониала, доходящий порой до абсурда, и ни одной искренней улыбки.
Воплотив самые честолюбивые замыслы в жизнь, молодой композитор, как и многие, тотчас разочаровался в том, куда они привели. Однако, как это нередко бывает, растаявшая пелена иллюзий не стала поводом для переосмысления намеченного пути. Обитатели Олимпа оказались персонажами гротеска, и все же, это был Олимп. Укрепиться и пустить корни на этой вершине – единственная разумная цель, которая виделась Джузеппе после восхождения. Ему еще предстоит немало потрудиться, чтобы доказать, что он не просто яркая вспышка, а настоящая звезда музыкального небосвода.
