Бенгалс».• • •
Вот что произошло: у них были знакомства. У них были знакомства в больнице, и гора документации о случае с ее сестрой поднялась наверх, будто сливки на молоке. Когда Комитет по вопросам этики все-таки дал разрешение на стимуляцию родов на тридцать пятой неделе, женщина-врач с шелковым платком на голове и золотыми часами «Майкл Корс», врач, которой, возможно, теперь запрещен въезд в страну, врач, которой не разрешалось заводить разговор о прерывании беременности, врач, чей живот, может быть, свело спазмом боли, когда мы проиграли дело в Верховном суде, врач в самом деле расплакалась.
• • •
Она размышляла о женщинах в строгих деловых костюмах цвета темного винограда, о женщинах с гладко зачесанными волосами, о женщинах, выступавших на заседаниях комитетов сената. Лица сенаторов всегда были очень удобно закрыты – и заперты – перед ними, как двери государственных учреждений во время федеральных праздников. С ними, с этими женщинами, произошло самое страшное, а значит, они наверняка сделали что-то такое, за что теперь понесли наказание, ибо каждому воздается по заслугам. Они не знали вообще ничего о том отрезке времени, когда мы пребывали внутри напряженного бицепса за миг до того, как он сократился, когда мы еще не были теми, с кем произошло страшное.
• • •
Жуткая стоковая фотография, где пожилой гинеколог сидит на корточках между ног у беременной женщины и ест большой пышный сэндвич.
• • •
По стенам больницы тянулись ряды керамических мемориальных плиток, видимо настолько дешевых, что их могли заказать даже самые бедные семьи. Она потихоньку выскальзывала из приемной и подолгу бродила по коридорам, одержимо фотографируя эти плитки, многие из которых были украшены плохими рисунками. Рональд Макдоналд с поднятым вверх большим пальцем: что он одобряет? Она невольно поежилась. Пугающе огромная жаба по имени БОЛЬШОЙ БИЛЛИ. Фотография младенца в оперенном индейском головном уборе, младенца, умершего в 1971 году, когда подобные вещи еще считались нормальными и допустимыми.
• • •
Как далеко должно отойти слово от своего изначального источника, чтобы сделаться полностью неузнаваемым? Как только не пишут в портале простое английское слово baby, малыш: babey, babby, bhabie. Даже в словарях современного английского языка допускается написание: babe, babee, babi. И все же в любой вариации смысл проступает на первый план, долговечный, как сама душа, запеленутая в свивальник.
• • •
Миндаль в вазочках в приемном покое. Пронзительный крик из глубин родовой палаты. Фотографы с «Вот уж спать я ложусь»[1] в головах вмиг обступили тесным кольцом ее сестру и мужа сестры, чтобы успеть сделать впечатляющие черно-белые снимки малышки, пока она не покинула этот мир. Но она не покинула этот мир, она решила остаться, она распустилась, как влажный весенний росток, и стала жить.
«Я уверена, что малышка родится, и я уверена, что она закричит», – еще в самом начале сказала невролог, излучавшая зеленоватое морское сияние. Единственная из всех врачей.
Она помнила специфическую наседающую боль портала, где происходило все что угодно, кроме вот этого. Но теперь прежде непоколебимая убежденность, что за нее думает кто-то другой, обосновавшийся у нее в голове, сошла на нет.
• • •
Все тревоги за то, что такое человеческий разум, исчезли сразу, как только она впервые взяла на руки малышку. Разум – всего лишь некая сущность, что пытается приспособиться к миру. Малышка, как мягкий розовый мачете, прорубала себе дорогу сквозь живую листву. Дорога была дорогой была дорогой была дорогой. Дорога была и душою, и личностью, и разумом: руби и иди, руби и иди.
• • •
Лучше бы она не читала ту статью о разумности осьминогов! Потому что теперь каждый раз, отрезая кусочек от опаленного щупальца среди невинного молодого картофеля, она думала про себя: Я ем разумное существо, я ем разумное существо, я ем чистейший образчик предмета своих размышлений.
• • •
Когда малышка впервые взяла материнскую грудь, она склонилась над плечом сестры, чтобы заснять это событие на телефон, помещенный в прозрачный продезинфицированный пакет – и получилось, как будто все снимки сделаны на небесах. С такого ракурса шея сестры обрела гладкую текстуру мраморной купальни для птиц, особенно при максимальном приближении. Крошечное крылатое существо, розовый промельк, расплывчатый красный кардинал вспыхнул на ее белой поверхности и принялся пить.
• • •
Ее саму назначили крестной. Это слово всегда ассоциировалось у нее с феей-крестной, со взмахом волшебной палочки, превращающей что-то одно во что-то другое. Легкий удар по лбу – всегда только по лбу! – и мышиные контуры вдруг взмывают в застывшее, белое, необъятное небо.
• • •
«Такая красавица», – ворковали медсестры над малышкой в ее накрахмаленном белом крестильном платьице, с ее огромными глазами, глядящими с тихой усмешкой на этот серьезный и несущественный человеческий ритуал. Ее сердце наполнилось торжествующей радостью, когда священник принялся лить воду из сколотой по краям морской раковины, потому что вот наконец есть дитя, которого не напугает религия, вот есть дитя, которого никто не заставит бояться посмертия.
• • •
Она восхищалась малышкой до дрожи в коленях. Малышка прекрасно справлялась. Малышка была великолепна. Каждая ее клеточка, тянущаяся вовне, была исполнена гениальности, как у того человека с баскетбольным мячом, чье тело всегда знало, что делать. Ее глаза двигались непрестанно, хотя она была незрячей – и всегда будет незрячей, это стало понятно с самого начала, потому что на месте ее зрачков тускло поблескивали, как драконья чешуя, две размытые капли нездешнего света. Ну и что? Ну и что? Все равно все население Земли должно ликовать и устраивать праздник всякий раз, когда малышка машет крошечными ручонками, дышит, как дышим все мы. Реагирует на знакомые голоса. Радость! Великая радость!
• • •
Удивительно, как с появлением малышки она полностью выпала из обычного течения жизни. Она стала сияющим хирургическим инструментом, готовым к действию в самой критической ситуации. Она выпивала залпом обжигающий больничный кофе, шумно выдыхала ртом, как Джордж Клуни в «Скорой помощи», словно ей предстояла сложнейшая экстренная операция: вырезать опухоль, что давила на зрительный нерв всего мира. Ей хотелось носиться по улицам, останавливать незнакомых людей и кричать им в лицо: «Вы знаете, что происходит? Вы должны знать! О таком никто не говорит! О таком вообще не говорят!»
• • •
Да, она становилась сияющим скальпелем, готовым к действию, вплоть до момента, когда пора было ложиться спать, и, как только за ней закрывалась дверь спальни, она взрывалась белым туманом из слез и странных сдавленных звуков, существовавших задолго до появления человеческого языка. Все последние пару лет она только и делала, что вбирала в себя информацию, а теперь… прикинь, сучка! В тебя больше не влезет! Она целыми днями пила информацию, но ей никто не сообщал самого главного. Ей никто не говорил, как долго
