Вестового Гончарова, веселого костромича Фаддеева, больше всего удивляли на улицах солдаты в коротких клетчатых юбочках.
— Королева рассердилась, штанов не дала! — смеялся он, указывая на голые ноги солдат.
Покинув Портсмут в январе 1853 года, фрегат вышел в Атлантический океан. Тут «Паллада» попала в тот памятный морякам шторм, который в одну ночь покрыл трупами и обломками кораблей южные и западные берега Англии. Огромные водяные холмы с белым гребнем, толкая друг друга, вставали, падали, опять вставали, как будто в остервенении дралась толпа выпущенных на волю бешеных зверей.
Холод и свирепая качка почти не прекращались, пока фрегат шел мимо берегов Франции, Испании, Португалии.
Работа у Гончарова не клеилась. Чтобы путешествовать с наслаждением и пользой, надо пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать. Тут появится параллель между своим и чужим, между знакомым и новым. А ведь она и есть искомый результат для путешествующего литератора. Но легко сказать: слиться с народом, когда живешь на корабле, нигде подолгу не задерживаясь!
И как мучительно трудно писать… В каюте, куда свет проникает через иллюминатор величиной чуть не в яблоко, сыро, отовсюду дует, хоть тулуп надевай. Дохнёшь — и точно струю дыма пустишь из трубки. Задумаешься над фразой, которую пишешь, но тут волна так тряхнет, что цепляйся скорее за шкаф или стену, а то полетишь. Трудно, тяжело, а все же хочется дальше, дальше…
Но вот Европа осталась за кормой. Из внезапно успокоившегося океана показался скалистый остров. Самая высокая его вершина искрилась снежной шапкой. На склонах зеленели леса и виноградники.
Корабль был еще далеко от берега, а оттуда уже веяло теплым воздухом, напоенным ароматами ананасов и гвоздики. Это была Мадейра.
Воздух Мадейры напомнил Гончарову свежесть и прохладу волжского воздуха, который пьешь, как чистейшую ключевую воду.
Но что это? На цветущем солнечном берегу, под олеандрами, три фигурки в черных костюмах — точь-в-точь такие, каких Гончаров насмотрелся в деловых кварталах Лондона. Опираясь на зонтики, они повелительно смотрят на море, на виноградники, на то, как смуглолицые жители юга обрабатывают землю. И здесь все принадлежит им, и здесь они повелевают…
Скорее прочь от них, в горы, где так вольно дышится среди виноградников, откуда бесконечно далеко вокруг виден синий океан. Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать!
Но стоянка у Мадейры коротка, и вот уже занавес облаков скрывает очертания острова.
В конце января «Паллада» пересекла северный тропик. «Хорошо, только ничего особенного: так же, как и у нас в хороший летний день», — сообщил Гончаров петербургским друзьям свои первые впечатления от плавания в тропиках. Чудесная картина позлащенного солнцем Финского залива возникает в письме под его пером, и он добавляет: «Нужно ли вам поэзии, ярких особенностей природы — не ходите за ними в тропики».
Странное ощущение не покидало Гончарова: все окружающее имело для него не столько прелесть новизны, сколько прелесть воспоминаний. Он словно проходил теперь практически уроки географии, видел то, что было знакомо ему с детства, но потом как-то угасло в памяти.
Вот и эти острова Зеленого Мыса, словно красноватые каменистые глыбы, рассеянные по горизонту. Все здесь выжжено беспощадным зноем и кажется погруженным в вечный сон среди водяной пустыни. Он много читал об этих островах. Корабли всегда старались поскорее проскользнуть мимо них, чтобы не попасть в штиль, когда вдруг никнут ставшие ненужными паруса.
Да, штили, а не бури ужасали капитанов парусных судов в тропических водах. О полосе безветрия, опоясывающей экватор, говорили еще старинные морские книги. Они рассказывали и о драмах на неподвижных кораблях, палимых отвесными всеиссушающими лучами. Истощались запасы продовольствия, кончалась пресная вода, и матросы умирали, посылая проклятия солнцу экватора.
И «Паллада» попала в штиль. Паруса обвисли. Словно расплавленный металл, лежал океан — ослепительный, величественный и неподвижный.
Воспользовавшись легким пассатом, «Паллада» кое-как пересекла экватор, оказалась в Южном полушарии — и тут почти замерла на месте. Это было тем более тягостно, что корабль находился в океане уже сорок суток.
Пользуясь затишьем, матросы, среди которых были мастера на все руки, шили белье, тачали сапоги. В безмятежной тишине далеко разносились удары молота по наковальне и кукареканье судовых петухов. Стоило закрыть глаза — и казалось, что дело происходит где-то у деревенской кузницы. Но стаи летучих рыб и акула, появившаяся вдруг из глубин океана около спущенного в воду паруса, на котором купались матросы, напоминали о том, как бесконечно далеко был фрегат от родных берегов.
Подошла масленица. Там, в России, лихо мчатся по морозцу тройки, тут семь потов от жары сходит. Но матросы все же устроили себе масленичное катанье. Не беда, что нет троек! Глядь — и понеслись верхом друг на друге по палубе и молодые и усачи с проседью.
Гончаров в дни затишья много и усердно работал. Время теперь летело для него с неимоверной быстротой. Ведь он был на корабле не гостем, не пассажиром, а секретарем экспедиции. Ему приходилось вести подробный путевой журнал и заниматься служебной перепиской. Кроме того, по просьбе адмирала он преподавал словесность младшим офицерам. Наконец, массу времени отнимали заметки для будущей книги.
Гончаров всегда был строг и требователен к себе, старался отделывать, отшлифовывать каждую фразу. Он уже жалел, что в начале путешествия писал огромные, подробные письма, вместо того чтобы сразу заняться работой над книгой. Он решил непременно попросить друзей, чтобы те сохраняли письма: быть может, пригодятся. И они действительно пригодились, сделавшись основой некоторых глав книги.
Долго держал «Палладу» штиль, но вот наконец по океану пробежала рябь. Вскоре ветер уже свистел в снастях и нес корабль к мысу Доброй Надежды, к крайней южной оконечности Африки, где на рубеже Атлантического и Индийского океанов идет вечная борьба воды, ветра и камня, где часты штормы и бури.
Загремели якорные цепи. «Паллада» качалась на волнах у черных скал, напоминающих стены огромной крепости. Стоянка здесь ожидалась длительная: корабль снова нуждался в ремонте. Адмирал Путятин жаловался в Петербург: «…качества фрегата оказались весьма неудовлетворительными», и просил заменить «Палладу» новым судном.
Казалось бы, Гончаров мог наслаждаться на стоянке покоем и отдыхом. Но нет, чувство долга перед своими будущими читателями заставило его отправиться в утомительную научную экскурсию по Южной Африке.
Он побывал в Кейптауне и ближе узнал жизнь одной из английских колоний, где племена кафров, плохо вооруженные, не раз преданные своими князьками, продолжали упорную борьбу с притеснителями. Он увидел, что с коренными жителями Африки здесь считаются не более, чем с рабочим скотом, вытесняют их вглубь страны.
Гончаров замечает, что колонизаторы «носятся со своей гордостью, как курица с яйцом, и кудахтают на весь мир о своих успехах», забывая, какими темными средствами удалось им приобрести права на чужой почве. Ведь даже в годы войны в Африке дух торгашества оказался превыше всего: кафры приобретали оружие и порох от… английских купцов, наживавшихся на крови своих солдат.
Во время экскурсии по Африке Гончаров собрал немало исторических, географических и статистических сведений. Они составили интересный очерк малоизвестной тогда страны. Этот очерк стал потом главой книги.
Но вот «Паллада» покинула мыс Доброй Надежды. Это название дал мысу один из португальских королей, лелеявший надежду на открытие более короткого пути в сказочную Индию. Едва фрегат вошел в Индийский океан, как жестокий шторм набросился на него со всей силой, и нельзя было не согласиться, что мореплаватель Диаз гораздо удачнее назвал южную оконечность африканского материка: мысом Бурь.
Молнии, блиставшие в ночном мраке, озаряли клочья пены, воду на палубе, толпы матросов, тянувших снасти. Капитан фрегата Иван Семенович Унковский позвал Гончарова полюбоваться зрелищем разбушевавшейся стихии:
— Какова картина?
— Безобразие, беспорядок! — отвечал Гончаров и ушел в каюту.
Эту фразу многие не хотели ему простить. Так, мол, отзываться о грозной стихии мог только Обломов. Но ведь шторм уже не был в диковину писателю. Он видел не только блеск молний, но и тяжелый труд моряков, борющихся со стихией, знал, что после шторма долго придется приводить корабль в порядок. Наконец, шторм мешал работе Гончарова. Так почему же он должен был восхищаться волнами, неистово бьющими корабль?
Кстати сказать, Гончаров вообще терпеть не мог громких фраз, преувеличенных восторгов и торжественных речей. Всю жизнь он избегал парадных обедов, юбилеев, и когда однажды его собрались было чествовать, он пообещал удрать куда глаза глядят и оставить собравшихся без «виновника торжества».
