Новикова задает вопросы и отвечает…
ВОПРОС.
Зачем слова «родился я с любовию к искусству»?
ОТВЕТ.
Так думал о своем назначении всякий средневековый человек. Монах, светский интеллектуал, «ручной» труженик — все они «рождались с любовию» к своей сфере деятельности. Первый импульс творчеству дали звуки орга`на. Профессия выбирает человека, — не наоборот, — будучи сама зовом «с высоты духовной». Никакого «самовластья» — безоговорочная вовлеченность в свою область духа, как в судьбу.
ВОПРОС.
Зачем так: мальчик отрекся от «праздных забав» и «чуждых наук»?
ОТВЕТ.
У этого отречения есть точный средневековый термин: послух.
ВОПРОС.
Зачем такое: «труден первый шаг», «скучен первый путь»?
ОТВЕТ.
А разве не трудны и не скучны многолетние штудии в средневековой школе или университете? Долгое послушание в обители? Терпеливое ученичество в ремесленном цеху? Средневековье смотрело на дело иначе. Каппакодиец Иоанн недаром отдает предпочтение спасающимся как бы через «скуку», через внутренний труд. Их духовный результат для него не в пример надежнее спасения налегке.
И так далее. Не перечесть… И Новикова подводит промежуточный итог: «Так что возглас Сальери:
Где ж правота, когда священный дар,Когда бессмертный гений — не в наградуЛюбви горящей, самоотверженья,Трудов, усердия, молений послан,А озаряет голову безумца,Гуляки праздного? —
это не скрежет зубовный одинокого завистника. Это вопль целой культуры, у которой отнимают символ веры. Трагедия в том, что «правота» Моцартовой гениальности кощунственна для сальеризма как средневекового миропонимания».
Действительно, Средневековье ж — не только княжеская независимость и вседозволенность по отношению к низшим. А верность вассального подчинения?! А церковного?! Средневековье, — если другим одним словом, — это иерархия. Соборность. Это — на восходящем витке Синусоиды. И в том — родство с любым классицизмом (в том числе — с глюковским) и некая непротиворечивость с моей гипотезой.
Еще одним характерным словом — «застой» — характеризуется Средневековье. Застой — из–за отсутствия бешеной конкуренции. Ну, так Новое время — по противоположности — это динамика, крах и успех. Одни быстро скатываются в общественный низ, другие — еще более стремительно — взлетают вверх. Для тех ключевое слово — удача. Ибо только умение и трудолюбие — слишком слабая тяга, чтобы взлететь. (Так, Моцарту выпала удача родиться гением.) Причем удача вообще–то безотносительна к добру, ибо оно может помешать успеху. (Так, душевная легкость, с какой Моцарт перелетает от трактирной красотки к виденью гробовому, может, более фундаментальное свойство его натуры, на котором и базируется его тип гениальности.)
Пираты — самые типичные преуспевающие люди начала Нового времени. Так их называют рыцарями удачи. В противоположность средневековому: рыцарь чести. И Новикова очень удачно рассуждает о чести и славе:
«Для нас «честь» и «слава» — практически синонимы. Средневековье их разграничивало, безоговорочно утверждая первую, не без опаски относясь ко второй. Честь — это не всякая «слава», а только та, которая наделена нравственным значением. Народный язык помнит об этом разграничении доныне: в нем нет и быть не может «худой чести», хотя возможна «худая слава».
И она ставит вопрос и отвечает…
ВОПРОС.
Зачем с Сальери сопряжен лейтмотив славы?
ПРИМЕР.
«Я стал творить… не смея помышлять еще о славе». «Слава мне улыбнулась…». «Я счастлив был: я наслаждался мирно своим трудом, успехом, славой…». «…Не то мы все погибли, не я один с моей глухою славой…».
ОТВЕТ.
Тут обнаруживается «странное сближение» Сальери с ярчайшим символом новоевропеизма — гетевским Фаустом.
МОЙ КОММЕНТАРИЙ.
Фауст у Гете отошел от науки и прибег к услугам Мефистофеля, потому что не чуждый науке Гете видел в ней символ застоя. И некий застой там и тогда действительно стал через век виден многим: «Классическая наука — это сумма окончательных и вечных законов: и в бесконечных просторах и в ультрамикроскопических областях сохраняются все те же привычные законы (открытые Ньютоном, Галилеем и Декартом). Эта однотипность, однородность мира — скучна. Наука как царство чистой, неосложненной противоречиями мысли (до середины и конца XIX в. классическая наука развивалась не за счет преобразования фундаментальных представлений о мире, а за счет все большего уточнения и… новых областей применения…) — это «осанна» познанию. В XX в. иное отношение к науке (с возникновением неклассической) стало нормой. До этого «вопрошающая» тенденция в науке была чисто оппозиционной к позитивной тенденции и в значительной мере отрывалась от позитивной. Поэтому беспокойный Фауст и оторвался от позитивной науки» (Б. Г. Кузнецов).
Хорошо. Фауст — антизастойный символ. А как с этикой?
Замечательно, что к «Пра — Фаусту» Гете приступил тогда же, когда и к «Вертеру» — после первых двух своих творческих этапов: 1) эпикурейства и анакреонтики в стиле рококо (низ Синусоиды идеалов) и 2) кратковременной реакции на этот «низ» — стихов в духе протестантского учения (верх Синусоиды). Было чему оппонировать! И в «Вертере», «Пра — Фаусте», в других вещах нового, третьего этапа родился Гете–штюрмер. Это вылет с Синусоиды вниз; не зря ж пишут: «Результаты отстаивания идей свободы личности нередко приводили штюрмеров к безудержному восхвалению эгоизма (что позднее неоднократно использовалось в пропаганде идеи «сверхчеловека») (Неустроев).
Замечательно также, что и к собственно «Фаусту» Гете — уже в зрелом возрасте — тоже приступил после разочарования в идеалах верха Синусоиды, в классицизме (называемом «веймарским»), когда его, Гете, «друг у друга, — по его словам, — оспаривали два духа», одному из которых хотелось «опять до мелочей вернуться, — снова его же слова, — к своей первой молодости» (к третьему этапу ее, если быть дотошным).
Меня и Новикову вела одна мысль, когда в «культурном, душевном, духовном двоении» Сальери я в качестве его второго «я» назвал Вертера, а она — «новоевропейца», что в раздвоенном Фаусте. Но дальше я с ней разошелся. Я счел, что вертера в себе Сальери в общем задавил и преступление совершил от имени истошного коллективиста («медиевиста» — сказала бы Новикова). А она — что от имени «европейской индивидуации». Действительно, я акцентирую в Глюке просветительский классицизм второй волны как привлекавший классициста Сальери, не прятавшего этого классицизма. А она — «глубокие, пленительные тайны», схожие, мол, с магическими увлечениями оппозиционера в науке Фауста (хоть еще и до продажи им своей души Мефистофелю, но все же…).
И все же, слава Богу, что я не один нашел сомнительную моральность в пушкинском Моцарте: «Что хорошего в том, что Моцарт полагает людей искусства «счастливцами праздными, пренебрегающими презренной пользой, единого прекрасного жрецами»? Если не лукавить, это ведь проповедь искусства для искусства, вне его нравственности, его пользы для общества?..» Слава Богу. Ибо одно дело, когда музыку реального Моцарта называют демонической, а другое дело — прочесть о персонаже: «Моцарт и есть для Сальери «волшебный демон»” Или: «Но если Сальери — своего рода Фауст, кто же его Мефистофель? Черный человек «день и ночь покоя не дает» Моцарту — Моцарт покоя не дает Сальери («Ах, Моцарт, Моцарт! Когда же мне не до тебя?»)». И каждый поймет, что для раздвоенного Сальери — Фауста Мефистофелем является Моцарт. Потому что Моцарт, как Мефистофель, может ответить: «Ад во мне». Потому что Моцарт знается с потусторонними силами и относится к жизни (отражая это в музыке) как игрок–пират–новоевропеец: пан или пропал, — как «безумец».
Это — о положительном отношении «медиевиста» Сальери к «своему» Глюку и о раздвоенном отношении «медиевиста–новоевропейца» Сальери — Фауста к Моцарту.
А теперь — об обмолвке Новиковой, что у Сальери это отношение «не до конца осмыслено».
На самом деле, по Новиковой, персонажами движет «метафизика судьбы», «мироздание» — не меньше. Они в принципе не могут осмыслить то, что творится в «верхнем сюжете», а сказывается на «нижнем».
