— Есть. Ты знаешь… лучше…
— Подожди, я сейчас.
Володя осторожно вдвинулся в комнату совета бригадиров. Игорь по-прежнему стоял на середине, и видно было, что стоять ему уже стыдно, стыдно оглядываться на присутствующих, стыдно выслушивать предложения, подобные Петькиному. И Виктору Торскому стало жаль Игоря.
— Ты присядь пока. Подвиньтесь там, ребята. Слово Воленко.
Бегунок поднял руку:
— Витя, разреши выйти дежурному бригадиру.
— Зачем?
— Оченрь нужно! Очень!
— Лида, выйди. В чет там дело?
Лида Таликова направилась к выходу, Володя выскочил раньше нее.
Воленко встал, был серьезен.
— У Зырянского всегда так: чуть что, выгнать. Если бы его слушаться, так в колонии один бы Зырянский остался.
— Нет, почему? — сказал Зырянский. — Много есть хороших товарищей.
— Так что? Они сразу стали хорошими, что ли? Куда ты его выгонишь? Или отправишь? Это наше несчастье. Присылают к нам белоручек, а мы обязаны с ними возиться. Кто у вас шефом у Чернявина?
— Зорин.
— Так вот пускай Зорин и отвечает.
Многие недовольно загудели. Санчо вскочил с места.
— Ты добрый, Воленко! Вот возьми его в первую бригаду и возись!
Воленко снисходительно глянул на Зорина:
— Не по-товарищески говоришь, Санчо. У вас и так в восьмой бригаде собрались одни философы, а у меня посчитайте: Левитин, Ножик, Московиченко, этот самый Руслан. У меня четыре воспитанника, а вы сразу закричали — выгнать.
Игорь теперь сидел между Нестеренко и бригадиром второй Поршневым. Ему и теплее становилось от слов Воленко, и в то же время разыгрывалась неприятная внутренняя досада — что это они его рассматривают, как букашку. Залезла к ним в огород букашка, и они смотрят на нее, будет из нее толк или не будет. Вспоминают каких-то других букашек. Никто не хочет обратить внимание, что перед ними сидит Игорь Чернявин, а не какой-нибудь Ножик или Руслан, которые все-таки не решились отказаться от работы.
У главного входа Лида Таликова смотрит на Ваню, сочувствует ему, но у нее сегодня душа дежурного бригадира, и эта душа заставляет ее говорить:
— Принять в колонию? А кто тебя знает? Может, ты все врешь.
Ваня из последних сил старается рассказать этой важной девушке что-то особенное, но слова находились все одни и те же:
— Ничего нету… и денег нету… и ночевать негде. Я был в комонесе и был в споне… там тоже… ничего нету. Нету — и все!
— А родители?
— Родители? — Ваня вдруг заплакал. Плачет он беззвучно и не морщится при этом, просто из глаз льются слезы.
Володя дернул Лиду за рукав, сказал горячо:
— Лида! Ты понимаешь? Надо его принять!
Лида улыбнулась пылающим очам Бегунка:
— Ну!
— Честное слово! Ты подумай!
— Подожди здесь, — Лида быстро ушла в дом.
Бегунок поспешил за ней, но успел еще сказать:
— Ты не робей! Самое главное, не робей! Держи хвост трубой, понимаешь?
Ваня кивнул. Собственно говоря, это он понимавл, но хвост у него тоже отказывался держаться трубой.
В совете бригадиров говорил Алексей Степанович. По-прежнему в руках у него остро очиненный карандаш. Говорил сурово, иногда поднимая взгляд на Игоря:
— Нельзя, Чернявин, в таких легких вопросах не разбираться. Ты пришел к нам, и мы тебе рады. Ты член нашей семьи. Ты не можешь теперь думать только о себе, ты должен думать и обо всех нас, обо всей колонии. В одиночку человек жить не может. Ты должен любить свой коллектив, познакомиться с ним, узнать его интересы, дорожить ими. Без этого не может быть настоящего человека. Конечно, тебе не нужно сейчас чистить проножки. Но это нужно для колонии, а значит, и для тебя нужно. Кроме того, и для тебя это важное дело. Попробуй выполнить норму: зачистить 160 проножек за четыре часа. Это большой труд, он требует воли, терпения, настойчивости, он требует благородства души. К вечеру у тебя будут болдеть и руки и плечи, зато ты зачистить 160 проножек на 120 театральных мест. Это важное советское дело. Раньше наш народ только в столицах ходил в театр, а сейчас мы выпускаем в месяц тысячу мест, и все не хватает, а разве мы одни делаем? Какое мы важное дело делаем! Каждый месяц по всему Союзу мы ставим тысячу мест. Мы отправляем наши кресла целыми вагонами в Москву, в Одессу, в Астрахань, в Воронеж. Приходят люди, садятся в эти кресла, смотрят пьесу или фильм, слушают лекцию, учатся. А ты говоришь, тебе это не нужно. Нам же за эту работу еще и деньги платят. За эти деньги через год или два мы построим новый завод, тоже необходимый и для нас, и для всей страны. Тебя здесь противно слушать: «Я не собираюсь быть сборщиком». С нашей помощью, как член нашего коллектива, ты будешь тем, чем ты захочешь. А проножка — это мелочь. Когда у людей нет мяса, они едят ржаной хлеб и должны быть благодарны этому хлебу.
Игорь слушал внимательно. Ему нравилось, как говорил Захаров. Игорь представлял себе всю страну, по которой разбросаны проножки, это ему тоже нравилось. Игорь видел, как, затаив дыхание, слушали колонисты, которым, очевидно, не часто приходилось слышать речи Захарова. И сейчас было ясно видно, почему все колонисты составляют один коллектив, почему слово Захарова для них дорого.
В дверях стояли Лида и Бегунок. Захаров кончил говорить, посмотрел на кончик своего карандаша — и только теперь улыбнулся.
— Лида, чем ты так встревожена?
— Алексей Степанович! Мальчик там плачет, просится в колонию.
— Можно оставить переночевать, а в колонию некуда. Отправим куда-нибудь.
— Хороший такой мальчик.
Захаров еще раз улыбнулся волнению Лиды и крякнул:
— Эх! Ну… давай сюда его.
Лида вышла, Володжя вылетел вихрем. Виктор Торский вкось повел строгим всевидящим глазом:
— Говори, Чернявин, последнее слово. Только не говори глупостей. Выходи на середину и говори.
Игорь вышел, приложил руку к груди:
— Товарищи!
Он глянул на лица. Ничего не понятно, просто ждут.
— Товарищи! Я не лентяй. Вы привыкли, вам легче. А тут рашпиль, первый раз вижу, он падает, проножки…
Зорин подсказал дальше:
— Мухи!
Все засмеялись, но как-то нехотя.
— Не мухи, а какие-то звери летают…
Зорин закончил:
— И рычат.
Под общий смех, но уже не такой прохладный, открылась дверь, и Лида пропустила вперед Ваню Гальченко. И все еще продолжая смеяться, взглянул на него Игорь. Оглянулся и вдруг, вытаращив глаза, закричал горячо и радостно:
— Да это же Ванюша! Друг!
— Игорь! — со стоном сказал Ваня и точно захлебнулся.
Игорь уже тормошил его:
— Где ты пропал?
Виктолр загремелд возмущенно:
— Чернявин, к порядку! Забыл, что ли?
Игорь повернул к нему лицо, все вспомнил и с разгона, протягивая руки, обратился к совету:
— Ах, да! Милорды!
Он сказал это слово так горячо, с такой душевной тревогой, с такой любовью, что все не выдержали, снова засмеялись, но глаза сейчсас смотрели на Игоря с живым и теплым интересом, и не было уже в них ни капельки отчужденности.
— Товарищи! Все что хотите! Проножки? Хорошо! Алексей Степанович! Делайте что хотите! Только примите этого пацана!
— А мухи?
— Черт с ними! Пожалуйста!
Виктор кивнул на старое место:
— Сядь пока, посиди.
30. СЛАВНАЯ, НЕПОБЕДИМАЯ ЧЕТВЕРТАЯ БРИГАДА
Виктор спросил:
— Тебе что нужно?
Ваня осмотрел всех, и ему все понравилось — такой знакомой была длинная улыбка Игоря, так тепло ощущалось соседство Володи Бегунка и девушки в красной повязке. Ваня не затруднился с ответом:
— Чего мне нужно? Я, знаете, что? Я буду здесь жить.
— Это еще посмотрим, будешь или нет.
Но Ваня был уверен в своем будущем:
— Буду. Уже целый месяц все сюда иду и иду.
— Ты бекспризорный?
— Нет… я еще не был беспризорным.
— Как тебя зовут?
— Ваня Гальченко.
— Родители у тебя есть?
Ваня на ьэтот вопрос не ответил, а только головой завертел, не отрываясь от Виктора взглядом.
— Нету, значит, родителей?
— Они… они были, только взяли и уехали.
— Отец и мать? Уехали?
— Нет, не отец и мать.
— Разбери себя. Рассказывай по порядку.
— По порядку? Отец и мать умерли, давно, еще была война, тогда отец пошел на войну, а мать умерла…
— Значит, родители умерли?
— Одни умерли, а потом были другие. Там… дядя был такой, и он меня взял, и я жил, а потом он женился, и они уехали.
— Бросили тебя?
— Нет, не бросили. А сказали: пойди на станцию, купи один фунт баранины. Я пошел и все ходил, а баранины нигде нету. А они взяли и уехали.
— Ты пришел домой, а их нет?
— Нет. Ничего нет. И родителей нету, и вещей нету. Ничего нету. А там жил хозяин такой, так он сказал: ищи ветра в поле.
— А потом?
— А потом я сделал ящик и ботинки чистил. И поехал в город.
— Та-ак, — протянул Виктор. — Как скажете, товарищи бригадиры?
Сказал Нестеренко:
