— Я буду скучать по нему, — сказала мне мама, когда день переезда наконец настал. Глаза ее подозрительно поблескивали. — Я и впрямь полюбила этого глупышку…
— Эй! — с улыбкой одернула я ее. — Кого это ты называешь глупышкой?
— Да-да, — мрачно проворчал отец, — Кейси и Бренди не дадут его в обиду.
Я не удержалась, чтобы не поддеть его напоследок:
— Как вы думаете, может, они тоже предложат позаботиться о Гомере, если, не дай Бог, со мной что-нибудь случится?
Сегодняшнее наше прощание разительно отличалось от моего переезда в кампус при колледже. Тогда я знала, что вернусь домой на каникулы, и все было временно и ненадолго. Сейчас все было по-другому: мы все понимали, что в качестве маминой и папиной дочки к родителям я больше не вернусь.
Кошки бесчинствовали в своих корзинках, когда я грузила их в машину — ничего хорошего они не ожидали: в конце пути их ждал либо ветеринар (что плохо), либо новое место жительства (что еще хуже).
— Сейчас все будет по-другому, — шепнула я. — Мы едем к себе домой. Вам там понравится, обещаю.
— Позвони, когда доберешься, — попросила мама, крепко обняв меня. — Мы, может, заедем завтра с утра — привезем пончиков или еще что-нибудь, чтобы тебе не нужно было думать о стряпне, пока ты осваиваешься на новом месте.
— Отличная идея. — Я тоже обняла ее.
Последнее, что я услышала, захлопывая дверь машины и отъезжая от дома, был тоскливый вой Кейси.
Глава 12
Любимые звуки
Всем дорогого певца привел в это время глашатай.
Муза его возлюбила, но злом и добром одарила:
Зренья лишила его, но дала ему сладкие песни.
Гомер. Одиссея
После переезда на новое место у Гомера появилась масса неотложных дел, их перечень растянулся бы на целую милю. Надо было изучить новую квартиру, и я решила, что он должен начать знакомство с домом со своего туалета. Выпустив кошек из корзинок, я первым делом усадила Гомера в его ящик с песком. Примерно час он носился из комнаты в комнату, натыкаясь на стены, но после этого намертво запомнил план дома. А еще надо было обнаружить и освоить укромные местечки, а также идентифицировать всю новую мебель, вскарабкавшись на каждый предмет. Квартира была завалена коробками, и Гомер лично проверил каждую из них. В состоянии величайшего возбуждения он измельчал и расшвыривал вокруг клочки оберточной бумаги, фантики от жвачек, пенопластовую крошку, которая разлеталась, как попкорн, тем самым вспенивая воздух, как вспенивает воду в реке стая пираний.
Гомеру нравилось залазить в коробки, а потом неожиданно выскакивать оттуда. Благодаря этим коробкам и сумкам в квартире появилась масса восхитительных укромных уголков, и кот еще никогда не достигал таких высот в игре в прятки. Он влетал внутрь, крышка за ним закрывалась, а потом, когда ничего не подозревающие Скарлетт, Вашти или я проходили мимо, вдруг выскакивал оттуда, как черт из табакерки. Я не знаю, чувствовал ли Гомер себя невидимым, прячась в коробке, и связывал ли он ее с предыдущими провальными попытками подкрасться к нам незаметно средь бела дня. Но теперь эта игра приносила ему такое удовлетворение, какого он раньше не испытывал. Кончилось тем, что я решила на некоторое время оставить в квартире несколько пустых коробок, не желая лишать кота доступного источника радости.
Гомер взял себе за правило встречать и приветствовать почтальона, молочника и всех, кто входил в нашу дверь — работников телефонной, телевизионной компаний и других. Скарлетт и Вашти при этом прятались: Скарлетт — потому что не любила знакомиться с новыми людьми, а Вашти, которая ничего не имела против них, приходила в ужас от грохота, который они производили своими железными ящиками с инструментом, натыкаясь на мебель.
Гомера же эти визиты приводили в восторг в той же степени и по той же причине, по которой Скарлетт и Вашти их не любили. Они были такими новыми и при этом издавали такие интересные звуки! Если Скарлетт и Вашти бежали прочь от всякого слишком громкого и непонятного шума, то Гомера, наоборот, неудержимо влекло к ним, как север притягивает стрелку компаса.
Было бы естественно предположить, что слепой котенок будет пугаться резких неожиданных звуков больше, чем обычные кошки, что для него эти звуки будут совершенно непостижимыми. Но для того, кто не ожидает никаких звуков — кто не видит книгу, падающую с полки, и не ждет, что она сейчас с оглушительным грохотом шлепнется на пол, кто не видит, что из кладовки достали пылесос, и не ждет, что он сейчас завоет, как сирена, — для него неожиданных звуков не существует. Именно звук был для Гомера ключом к пониманию окружающего мира. Неожиданный звук, который Вашти и Скарлетт воспринимали как потенциальную угрозу, для Гомера был лишь фрагментом мозаики, дополнявшим картину невидимой вселенной. В ритме пульсации шума, даже скрежета и грохота, он находил утешение, которое Вашти и Скарлетт обретали в тишине.
Гомер завел себе новую привычку: всякий раз, когда в квартиру входил работник мебельного магазина, неся в руках позвякивающую кроватную сетку, или телевизионщик с мотком кабеля, конец которого волочился по полу, кот семенил за ними по пятам, не отставая ни на шаг. Он так и норовил сунуть свой нос и уши, чтобы выяснить, чем таким таинственным они занимаются, и мне часто приходилось удерживать его, чтобы он не мешал людям работать. Обычно на его любопытство реагировали доброжелательно, а потом, присмотревшись к нему, неизбежно задавали один и тот же вопрос:
— Что это у вашего котика с глазами?
— Он слепой, — коротко отвечала я.
— Ах ты, бедняжка!
Гомер, понимая, что это сочувствие адресовано ему, вырывался у меня из рук и залазил к ним на колени. Очень часто он при этом тащил за собой своего любимого плюшевого червяка (обнаружив которого в одной из коробок, кот пришел в неописуемый восторг), надеясь вовлечь одного из этих незнакомцев в свою любимую игру.
Тот день, когда мне удалось выкроить из своего жалованья сумму, достаточную для покупки стереосистемы, стал воистину эпохальным, а человек, который ее доставил и установил, определил жизнь Гомера на долгие годы вперед. До сих пор Гомеру почти не доводилось слышать музыку. Как только мои диски были извлечены из коробок и первый из них был вставлен в мой новый музыкальный центр, перед Гомером открылись необозримые аудиогоризонты. Я поняла, что музыка оказывает колоссальное воздействие на настроение моего котика. Любая быстрая мелодия с четким ритмом — например, рóковая или клубная танцевальная музыка — доводила его до экстаза. Знаменитая песня Хоула привела Гомера в состояние, которое и описать невозможно. Он носился по гостиной, запрыгивал на диван и соскакивал оттуда, как сумасшедший. Бросался на верхушку своей шестифутовой кошачьей пирамиды, издавая при этом то ли утробный вой, то ли урчание, как будто энергия переполняла его маленькое тело и он страдал, не в силах выплеснуть ее.
Однако когда я в первый раз включила Бранденбургский концерт, Гомер вдруг уснул прямо на бегу, забыв о бумажном шарике, за которым гнался. Это произошло так быстро, как будто ему вдруг выстрелили в шею зарядом транквилизатора. В тот день ко мне зашел мой друг Феликс.
— Похоже, Гомер не разделяет твоих музыкальных пристрастий.
Я на это только пожала плечами:
— О вкусах не спорят.
* * *
Не такое это было создание, мой котик Гомер, чтобы столь живо реагировать только на те звуки, которые он слышит вокруг себя. Не менее интересны для него были и те звуки, которые он сам производил. Для него важно было чувствовать, что мы — он и я — находимся в процессе постоянного общения друг с другом, и он никогда не ограничивался — как две мои кошки — молчаливыми жестами или позами. Скарлетт, например, имела привычку усесться перед своим ящиком и не сходить с места, когда ей казалось, что туалет пора почистить, а Вашти, проголодавшись, начинала исполнять какой-то странный ритуальный танец вокруг своей миски.
Гомер — который, конечно, не догадывался, что он видим вообще и для меня в частности — игнорировал столь несовершенные методы самовыражения. Напротив, уже к трехлетнему возрасту он успел овладеть широким диапазоном звуков, которые своей интонационной сложностью и разнообразием оттенков приближались к человеческим.
Мой кот все еще пребывал в убеждении, что, коль скоро он не издает никаких звуков, значит, я его не вижу. И ни на минуту не оставлял попыток прямо у меня под носом провернуть что-нибудь эдакое, чего делать не следовало. Раньше, когда Гомер был еще котенком, в ответ на команду «нельзя!» он изображал полнейшее недоумение. Откуда она всегда знает, что я делаю? Теперь же он спорил со мной, издавая громкое, писклявое «мие-ее-ее», которое, как мне казалось, означало: «Е-п-р-с-т, мам, да брось ты, ей-богу!»
