Мадленка смирилась и убрала драгоценные улики, заложив их в груду заплесневелого хлама, но ножик покойного крестоносца, добытый с таким трудом, и душеспасительную книгу оставила при себе.
Библия матери Евлалии была небольшой, с ладонь величиною, и, как водилось в то время, когда печатный станок представлялся несбыточной мечтой, рукописной. Буквицы были красиво выделены красным, а в тексте разбросано около десятка довольно безжизненных миниатюрных рисунков. Мать Евлалия была весьма благочестива; на полях книги сохранились пометки, сделанные ее почерком.
Так, напротив рассказа об Авеле и Каине было помечено: «Алчность и гордыня ведут к братоубийственной розни», а история о том, как царь Давид весьма остроумно избавился от своего полководца Урии, послав его на верную смерть, чтобы только завладеть его женой, удостоилась следующего примечания: «Помнить, что в жизни часто случается и наоборот: простолюдины подымают взоры на жен своих господ, коих им надлежит почитать». Исав, продавший свои права за чечевичную похлебку, был заклеймен как «недостойный».
Мадленка хотела посмотреть, что будет дальше, однако ее прервали: на чердак явилась целая орава чужих слуг, которым не нашлось иного места для ночлега, и Дезидерий, приведший их, весьма неодобрительно уставился на рыжего бездельника «Михала Краковского». Сразу видно — монашек, ни к чему не пригодный: когда честные люди работают в поте лица своего, он, вместо того чтобы трудиться, читает священное писание.
Мадленка поспешила убраться от греха подальше в свою каморку и была неприятно удивлена, обнаружив там какого-то развязного парня, объявившего, что это его законное место и он его никому не уступит. Парень вел себя в высшей степени странно и, хихикая, предлагал рыжему юноше разделить с ним постель, уверяя, что в ней хватит места на двоих, но так как Мадленка отлично знала, что он врет (она одна едва умещалась на этом ложе), то вежливо поблагодарила парня за заботу и удалилась в часовню, где все еще стояли дощатые гробы людей, которых она знала и любила.
Останки матери-настоятельницы и сестры Урсулы накануне уже увезли для захоронения в их монастыре. Остальных, очевидно, должны были отправить в Каменки, но епископ ждал распоряжений самозванки, а она, ясное дело, не торопилась с ними. Мадленка, вспомнив об этом, сдвинула брови.
— Ничего, братец, — сказала она, обращаясь к гробу Михала, — потерпи, еще немного осталось…
В часовню вошли ксендз Домбровский и епископ Флориан, и Мадленка юркнула в угол, съежилась там и не дышала. Разговор, который вели ксендз и духовный пастырь, однако, заинтересовал ее до чрезвычайности, и она уже не жалела, что вынуждена была
прийти сюда.
— А я против этого! — резко сказал епископ. — Нам ни к чему портить отношения с крестоносцами. Князь Доминик представил действия своего племянника как месть за мать Евлалию, — епископ значительно воздел указательный палец. Левое веко его
дергалось.
— Месть — не христианское дело, — проблеял ксендз Домбровский.
— Я предложил отправить посла в Мальборк, — продолжал епископ Флориан, очевидно, не слушая его и разговаривая больше с самим собой, чем со своим собеседником. — И освободить рыцаря, который сидит в подземелье. Они расправились с матерью Евлалией, а пан Август разбил их рыцарей, и на этом надо остановиться. Я высказал все это князю Доминику, но он и его племянник подняли меня на смех. — Епископ промолчал, а затем добавил: — Вы не хуже меня знаете, какие у нас отношения с королем Владиславом, да хранит его бог. — Ксендз перекрестился. — Если крестоносцы нападут на нас, нам неоткуда будет ждать помощи.
— Бог не допустит, — пискнул ксендз.
— Может быть, — сухо сказал Флориан, потирая подбородок холеной рукой. — И мне кажется, я знаю, что в этом случае будет делать наш милостивый король. Он подождет, пока крестоносцы не перебьют всех нас, после чего выступит из Кракова, прогонит их обратно за Торн и заберет наши земли себе.
— Как можно! — ксендз побагровел. Казалось, ему тяжело дышать.
— О, — епископ печально улыбнулся. — Вы не имели с ним дела, а я имел. Поверьте моему слову, надо быть трижды безумцем, чтобы идти поперек его воли.
Мадленка застыла, предвкушая продолжение, но явившийся паж доложил, что князь Диковский просит епископа к себе, и Флориан ушел. Ксендз тоже удалился, и Мадленка, выбравшись из своего укрытия, смогла беспрепятственно пробраться к выходу. Только что она до конца постигла, какое бремя возложено на нее.
«Выходит, из-за того, что я молчу и позволяю этой самозванке говорить всякий вздор, может начаться война, — думалось ей. — Но что же мне теперь делать? Открыться Флориану?»
В таких мыслях ее застиг недремлющий Дезидерий. Он распек «Михала» в подобающих случаю выражениях и послал его устраивать пожилого пана, явившегося из какой-то Варшавы. На пане была траченная молью одежда, но, если верить его речам, он происходил от самого Карла Великого и ни один европейский король ему в подметки не годился.
«Если человек так кичится своими предками, значит, самому ему похвастаться нечем», — злобно подумала Мадленка.
Развязавшись со старым паном, Мадленка стала бродить возле покоев княгини Гизелы, надеясь вызнать что-нибудь о самозванке. Мадленке почему-то верилось, что ее лжетезка не сумеет устоять перед соблазном посетить такое торжество, к которому один кузнец Даниил отчеканил две сотни серебряных кубков. На кухне, где Мадленка уже побывала, вовсю кипела работа, и огромный, как гора, с пузом, которое одно было весом с человека, повар Амбросий надрывал глотку, гонял подручных, смешивал, пробовал, раздавал тумаки, воздевал свои лапищи с толстыми, как сардельки, пальцами и одобрительно кряхтел, когда дело шло на лад, и богохульствовал, когда оно не ладилось. Мадленка только сунула нос в царство Амбросия и убралась восвояси, ибо когда княжеский повар священнодействовал, попадаться ему на глаза было опасно. В замке вообще царило радостное оживление; дамы белились и румянились, украшали себя драгоценностями и надевали лучшие платья.
Служанки сбились с ног, выполняя поручения капризных польских красавиц; и у Мадленки защемило в груди, когда она подумала, что и она могла бы быть среди приглашенных в одежде, более подобающей ее природе, чем эти обноски, и, как знать, — — может быть, даже сам князь Доминик удостоил бы ее танца. Ведь она ничем не хуже полудохлой рыбы панны Анджелики, по которой почему-то все сходят с ума, да и прочие барышни, по правде говоря, не представляют из себя ничего выдающегося. Подумать только, она бы могла…
— Опять это рыжее чучело здесь! Чего тебе надобно, мальчик?
Никогда еще человека не низвергали с небес на землю столь бесцеремонным образом. Мадленка вздрогнула и широко раскрытыми глазами посмотрела на княгиню Гизелу, только что вышедшую из своих покоев. Княгиня в нетерпении постукивала кончиком туфли по полу, и Мадленка почувствовала, как в ней закипает глухая обида. «Рыжее чучело!» И еще смеет попрекать ее, Мадленку Соболевскую, цветом ее волос!
Да все лучшие люди на земле были рыжими, потому что из вялых блондинов и угрюмых брюнетов никогда не выходит ничего путного, а рыжий — самый яркий, самый солнечный, самый веселый цвет. Ее, Мадленки, дедушка был рыжий, а он был самым мудрым человеком, которого она знала; мало того, и король Ричард Львиное Сердце, образец рыцаря, о котором она читала в какой-то книжке, тоже был рыжий, а это что-нибудь да значит. Мадленка открыла было рот для того, чтобы дать достойный отпор, но тут же захлопнула его. Бледное лицо лже-Мадленки улыбнулось ей из-за плеча княгини, и моя героиня обомлела. Ах, какое платье было на самозванке! Платье, перед которым меркло даже то, аксамитовое, расшитое жемчугами. Боже, до чего несправедлива эта жизнь — всякие проходимцы разгуливают в золотой парче, а честные люди почитают за счастье спать на грязной соломе. Мадленка была готова плакать.
— Это мой рыцарь, — сказала лже-Мадленка раздраженной княгине, видя, что рыжий мальчик не в силах вымолвить ни слова и только часто-часто моргает длинными светлыми ресницами.
Княгиня Гизела смерила «Михала» взглядом так, как будто пред ней было какое-то докучное насекомое, и прошелестела платьем мимо. За ней проследовали самозванка, сочувственно улыбнувшаяся незадачливому поклоннику, и многочисленная свита княгини Яворской.
Мадленка, опомнившись, бросилась за ними и едва успела протолкнуться в большой зал, гудевший, как улей. Для слуг за столами не было места, и она примостилась в углу, за спинами музыкантов. Вошел князь Доминик, одетый во все винно-алое (сердце Мадленки затрепетало), и пир начался.
Мадленка не замечала смены блюд, не слушала заздравных речей. Вытянув длинную тоненькую шею, она мучительно прикидывала, когда уместнее подойти к самозванке и передать ей роковую записку. Слуги вносили все новые и новые кушанья — лебедей, которых приготовили и вновь одели в перья, так что птицы выглядели как живые; тушу кабана, из которой, когда ее разрезали, вылетели живые жаворонки, и прочие шедевры тогдашнего кулинарного искусства, которые на наш непросвещенный вкус показались бы обыкновенными извращениями. Панна Анджелика сидела за столом ниже князя; ее полуопущенные, как всегда, веки трепетали, на губах блуждала загадочная улыбка, и движения ее казались Мадленке неестественными, нарочито замедленными. С горечью Мадленка вынуждена была констатировать, что князь, несмотря ни на что, уделял вялой литовской рыбе больше внимания, чем остальным дамам, и ревность начала терзать ее маленькое храброе сердечко. «Ну и что, — думала она, — он, может, и любит ее, но я все равно лучше нее. Когда он это поймет…»
