Глава 34. Уэльсмерть, Четырнадцатый воин и Король Севера
Британия встретила хмуро. Она не простила обид. Когда возвращались манчьжуры, был берег туманом укрыт. Три шлюпки разбились о скалы, но это еще полбеды. Отправленный в море штурвалом, Пусянь наглотался воды. Пытался убить полководца, ему заслонивший маяк, ударом предательским лоцман — наемный английский моряк. Он мстил за семью и отчизну, тирана пытался сразить. Судьба оказалась капризной, Пусяня оставила жить. В парламенте лондонском спикер от ужаса громко кричит, что только с трудом превеликим его откачали врачи. И шепот на улицах: «Братцы! Управа нашлась на чуму! Пусянь начинает сдаваться, недолго осталось ему».
Очнувшись на пятое утро, напомнил врачам мертвеца. И долго румянами с пудрой закрашивал бледность лица. Сменил после ванны одежду, уселся на трон, не в постель. Быть должен красивым и свежим владыка несчестных земель. В душе проклиная бригантов, велел созывать курултай. Собрались его лейтенанты — Ваньянь, Хушаху, Хубилай. Последний из этой обоймы, в делах и сражениях скор, отдельных рассказов достоин, пока что — короткий обзор:
Когда Темуджина казнили (ему поломали хребет), шести благородных фамилий простыл из Монголии след. Бежала семья Темуджина, что власть в потеряла в борьбе — четыре наследника-сына, батыр Субудай и Джебе. Спешили уйти от расправы, стремились укрыться в тайге, в пределах китайской державы, где правил тогда Мадагэ. Погонщики многих настигли еще на монгольской земле. Кого-то поджарили в тигле, кого-то сварили в котле. Устали Джамухи холуи за пядью прочесывать пядь, но младшего сына — Толуя — они не смогли отыскать.
Испачкан в навозе и глине, и в грязные тряпки одет, был принят с почетом в Пекине, теплом и заботой согрет. Его не считали балластом, напротив — тузом в рукаве. Закон «разделением властвуй» сидел у царя в голове. Толуй, не совсем бестолковый, в течение множества зим наследником трона степного считался — и был таковым. Когда возмутились кидани, меж двух наковален зажат, Толуй, поддержавший Пусяня, отправился с ним на закат. В десятках порученных миссий, живой демонстрируя пыл, отважно сражался в Ориссе, где грудью Пусяня прикрыл. Ему завещал, умирая, вцепившись в застежку плаща, следить за судьбой Хубилая — и другу Пусянь обещал, что с ним ничего не случится, и слово пока что сдержал.
Уже Хубилаю за тридцать, и он боевой адмирал. Доверить такую работу монголу?! Да будет ли прок?! Но водит морскую пехоту успешно Толуев сынок. Английских баронов немало сразила его татарва. Он брал в Нидерландах каналы, и даже топил острова. Залив перекрывший баллистой, лежал островок Березань. На нем гарнизон эллинистов велел уничтожить Пусянь. Почуял сернистые газы монгол, прогулявшись по дну, поджег — и взметнул камикадзе цунами взрывную волну! Теперь ни на карте, ни в море тот остров с огнем не сыскать — косатки с акулами спорят, и трупы спешат обглодать…
Но груз этих воспоминаний, весьма для души дорогой, сейчас не волнует Пусяня, он занят проблемой другой.
— Что слышно в Британии нынче?
— Собачий не слышится лай. Страна — как без челюсти пинчер, — пытался сострить Хубилай. — Я здесь умираю со скуки, и блох развожу в бороде. К оружию тянутся руки, но цели достойные где?! Монгольские волки — не овны, — Толуя волнуется сын, — мы тоже на что-то способны, не только с тобой, господин!
— Путь к славе быть может порочным, — не к месту заметил Пусянь. — Я выбрал на глобусе точку. Мой друг, отправляйся в Бретань. С собой прихвати легионы, и сразу подмоги не жди. Да ладно, ты вроде ученый. К покорности край приведи. И герцога Красного Джона, - Пусянь покрутил кадуцей, - заменит тиран просвещенный в моем безупречном лице. Заменит тиран просвещенный, какого бретонец не знал! Я варвар, но только не Конан — другой породил сериал. Пускай боевые тамтамы врагам предвещают беду! Я знаю — ты чудные храмы построишь в стране Гвеннхаду.
Лишенный гордыни и спеси, тогда Хубилай-коммодор поклон Чингисхану отвесил и тут же оставил шатер.
— Огни загорелись на башнях, — другой полководец изрек, при этом намеренным кашлем внимание хана привлек. — Ты слышишь удары по рельсе, как будто зовут на обед? Восстали крестьяне в Уэльсе, и лорды валлийские вслед. Засады в ущелиях темных разбросаны здесь или тут. Их лучники — парни не промах, без промаха в яблочко бьют. Нас жалит с безумствием лерпий на стрелах размазанный яд. Пусянь поражения терпит — мятежники эти твердят. Душа еле держится в теле, унижен, закован в ярмо. И если ирландцы сумели, валлийцы тем более смо…
— Я понял, — Пусянь усмехнулся. — Какой бестолковый народ. Что, Артур еще не проснулся? Но он их уже не спасет. Восстание глупых — не смелых. Так в джунглях когда-то кричал «Ура, промахнулся Акела!» — вонючий Табаки-шакал. Придется топить в Кардигане мятежных валлийских щенков. Они не забудут Пусяня, в мешках опускаясь на дно!
И вскоре стервятники-грифы нашли на земле благодать. Бродили в руинах Кардиффа — они разучились летать. Клевали с ухмылкою глупой, с большим напряжением сил, великое множество трупов, что здесь император сложил. Вот в луже свернувшейся крови, свободной Британии сын, лежит благородный Глендовер, с ним рядом лежит Лливелин. Последний прерывисто дышит, безвольно срываясь на стон, но хрипы становятся тише, готов отойти в Аффалон.
Над ним, победивший силуров, на теле не чувствуя ран, стоял император манчьжуров, железный хромец Чингисхан. В Кембрийских горах отморожен, и в грязные шкуры одет, но ставший как будто моложе на десять-четырнадцать лет. Свой меч боевой целовал он, потом «милосердный» кинжал:
— Мне этого так не хватало, когда я в постели лежал!
— Доволен собой, кровопийца? — спросил Ллевелин короля.
— Конечно. Теперь я валлиец — куда чистокровней тебя!!! Я в битве не просто согрелся. На зависть далекой родне мной выпито крови Уэльса так много, что я опьянел. Могилы на каждой тропинке, скелеты на каждом углу — мои беспощадные бинги разбили твоих теулу! Твой мир погружен в одичалость. С драконом и желтым крестом два флага над ним развевалось — сгорели в дыханьи моем!
— Ты сгинешь, убийца наемный, в аду за такие дела![1] Ты стонами землю наполнил — ту землю, где радость цвела. Как сыр, что купается в масле, как будто Мальтийский Еврей, ты смотришь на бойню и счастлив, что принял участие в ней, взмахнув нечестивой десницей. С твоим приближением вновь из тел охладевших струится горячая красная кровь. Такому количеству трупов завидовать мог бы Циклоп. Неслыханный, дикий поступок неслыханный вызвал потоп. О, небо, что кровь породило — злодею за смерть отомсти! Землица, что кровь проглотила — убийцу теперь проглоти! — валлиец продолжил устало, — О жалких победах трубя, Пусянь, ты чудовищно жалок, но кто пожалеет тебя?
— Ты сдохнешь с пробоиной в плэйте, к тебе приближается смерть! Вы лучше себя пожалейте, а я не способен жалеть.
— И мне почему-то казалось, не знаешь законов простых. Способно испытывать жалость животное даже — не ты!
— На долгом пути самурая, нигде не считавший потерь, я жалости к павшим не знаю — а стало быть, я и не зверь!
— О чудо! Мерзавец лукавый воистину правду изрек! Из ада явившийся дьявол, на память возьми уголек, — и тут увидал император последний привет болтуна — упала под ноги граната. Увы, не взорвалась она.
Сверкали монгольские сабли, кричали наемники «РЕЖЬ!» И был беспощадно подавлен последний валлийский мятеж. Трофеи разложены в кучи, вернулась законная власть — но отпуск никто не получит, другая война началась.
