моряки уже поняли, что случилось, и в тот же день из порта полетели телеграммы: нетрудно было установить, какой серый пароход мог оказаться в этом месте в ту ночь.
Дней через пять после крушения «Марии» черный английский пароход пришел в Константинополь и стал на якоре в проливе. Штурман отправился на шлюпке предъявить свои бумаги портовым властям. Через час к пароходу пришла с берега шлюпка с английским флагом.
— Я британский консул, — сказал вахтенному матросу высадившийся джентльмен, — проводите меня к капитану.
Капитан встал, когда в дверях каюты появился гость.
— Я здешний консул. Могу с вами переговорить? Вы капитан Артур Паркер, не так ли?
— Да, сэр…
Капитан покраснел и нахмурился. Он волновался и забыл пригласить гостя сесть.
— Откуда вы идете? — спросил консул.
— Мои бумаги на берегу.
— Мне их не надо, я верю слову англичанина.
— Из… Галаца, сэр.
— Но вы шли из России? — спросил консул. — У вас был груз для Галаца?
— Ремонт, — сказал Паркер.
Он с трудом переводил дух, и консулу жалко было смотреть, как волновался этот человек.
— Маленький… ремонт, сэр… в доке.
— И там красились? — спросил консул.
Паркер молчал.
Консул достал из бумажника телеграмму и молча подал ее Паркеру. Паркер развернул бумажку. Глаза его бегали по буквам, он не мог ничего прочесть, но видел, что это то, то самое, чего он так боялся. Он уронил руку с телеграммой на стол, смотрел на консула и молчал.
— Может быть, вы отправитесь со мной в консульство, капитан? Вы успокоитесь и объяснитесь, — сказал, наконец, консул.
Паркер надел фуражку и стал совать в карманы тужурки вещи со стола, не понимая, что делает.
— Не беспокойтесь, за вещами можно будет послать с берега, — сказал консул.
На палубе их встретил Юз. Он уже знал, в чем дело.
— Простите, — обратился он к консулу, — они все…
— Спасся один только мальчик, он дома и здоров, — ответил консул, — их было восемь…
Паркер вздрогнул и, обогнав консула, не глядя по сторонам, быстрыми шагами направился к шлюпке. Теперь он хотел, чтобы его скорее арестовали.
На другой день черная «Мэри» вышла в Ливерпуль под командой штурмана Эдуарда Юза.
Евгений Замятин
«Девушка»
Желтый старый дом на пустынной улице стоит, как осеннее голое дерево с черными ветками, вырезанными на прозрачном вечернем небе. Темные, пустые окна — без занавесок — закрыты всегда. Одно окно, с краю, забито досками.
Ночью выступят и мерцают звезды. Между пустыми, тяжелыми скалами тьмы вьется ветер вверху. На крыше скрипит пронзительно ржавая флюгарка. Идут мимо, услышат — вздрагивают, поднимают вверх головы: там темные четырехугольники окон, как портреты умерших стоят, а в одном окне шевелится синий язычок свечи с тусклым ликом вокруг. Посмотрят, покачают головой, идут мимо.
Девушка в старом доме слушает шорох шагов их и думает:
«Не он ли? Когда же придет он, неведомый, милый, прижмет, унесет с собой? Или никогда не придет?»
И опять всю ночь держит на коленях книгу и читает чужие слова. Чей-то прозрачный и тусклый лик колеблется вокруг свечки.
К утру свечку тушат, и черный крючок фитиля, недобрый, ночной, согнувшись, смотрит навстречу дню.
На черном крыльце, на ступеньках, старая Кузьминишна сидит, а рядом с ней барышня, Вера. Раскрыла старуха коробочки жестяные от чаю, а в них деревяшки пустые из-под катушек, большие пуговицы старомодные от дипломатов, аграманты, бархатные лоскутки. Раскрыла, перебирает, что-то сама с собой говорит.
— Кузьминишна, никак уж стучат, — говорит Вера.
— И то, и то, барышня.
Спотыкаясь, идет Кузьминишна долго. Спрашивает: — кто там? Приоткрывает чуть-чуть калитку, несет газету барышне, мелкими шажками по заросшему двору идет. Куры кудахчут где-то.
— Ничего больше?
— Нет, ничего. И неоткуда.
Уходит Вера в дом, сидит у окна, читает газету, как сказку, которой не верит.
Вот двое, девятнадцати лет и двадцати лет, любили друг друга и вместе умерли в поцелуях. Далеко где-то большие города, и люди бегут, говорят друг с другом. А может быть, ничего этого нет, есть только их дом старый, с Кузьминишной, с матерью, с ползучей дневной тишиной и со странной жизнью ночью.
Сидит Вера у окна. Лучи вьются в косых, падающих столбах пылинок. Что-то знакомое в этом.
«Да. Это в библиотеке всегда так бывает, — думает Вера. — Все зеленоватое там, темные шкафы — и сквозь узкие окна два таких столба мерцают. Будто это подводное царство. И он стоит светлый, как царь сказок. Золотые волосики на бороде завиваются, яркие, раскрытые губы. И все книги чудесные — в его власти, и все люди, какие приходят…»
— Нет, нет, — говорит потом себе Вера. — Глупо о нем думать. Он оттуда, из большого города. Студент. Умные они все и смелые. А я ничего не умею. На что я ему. Приедет — уедет.
И опять смотрит Вера без мысли в окно, на пустой двор. Желтеет под солнцем высокий бурьян у окна. Верхушки высохли, шуршат, и осыпается книзу горячая пыль.
Вот — бредет из погреба в дом Кузьминишна мелкими шажками, сама с собой говорит. Кошка за нею крадется неслышно по теплым камням. Куры кудахчут где-то.
В тишине хлопнула кухонной дверью, другой, в зал вошла. Сморщенная, темная, на фоне белой двери стоит, как потрескавшаяся икона в углу заброшенной церкви. Ах, начнет теперь свое старое говорить — без конца.
— И то, и то, барышня. И я говорю — ох, время идет. А меня милый все ждет — не дождется. Все во сне приходит…
Сдвигаются у Веры худенькие плечи и руки, тоскуя, и так болезненно хочется, чтобы кто-нибудь смял их, сжал, чтобы захрустело.
«Ах, время идет. Так и не узнаешь никогда, что это такое!»
«Да, но ведь это-то правда, это правда — прошлый раз он в библиотеке поклонился ей, как знакомый. Глаза ласковые у него, и маленькие волосики на бороде, все золотые, в лучах. Вот где-нибудь тут, внизу, на левой щеке почувствовать их, мягкие, щекочущие…»
А Кузьминишна все стоит у белой двери, все говорит об одном. И уже не знает, забыла, где правда и где темные забытые сны.
— Кузьминишна, — говорит Вера, — ты посиди в спальне. Я сейчас приду. Я только в библиотеку. А если проснется, ты скажи что-нибудь. Скажи. Ну, я же приду сейчас.
Из старого шкафа у стены взяла Вера самое любимое, розовато-лиловое платье. Стоит перед зеркалом — потускневшее, скрало оно все морщинки и говорит:
— Ведь ты еще так молода, и к черным волосам так это платье идет.
Улыбается Вера. Глаза загораются
