Вошел Мастер с палкой в руке, и все замерли. Его жена, Матрона, вошла тоже и тоже с палкой. Командовал нами нищий бедняк, облаченный в форменную одежду работного дома, звали его Мак-Иннес, еды ему выдавали побольше нашего – чтобы следил за порядком. По утрам, еще затемно, звонил колокол, и всем нам полагалось быстро подняться, натянуть башмаки и выйти в общий зал на молитву. Потом идешь на завтрак, садишься на скамью за длинный стол. Здесь можно было увидеть девочек, приходивших из своего коридора, однако они усаживались на другом конце помещения, так что с ними не поговоришь. На завтрак выдавалась миска «размазни» – воды, в которой плавала овсяная крупа. Хотелось съесть ее, отчаянно хотелось, – но ни ложек, ни вилок не было. Приходилось выпить что можешь, а остальное подобрать пальцами.
Отсюда мы, мальчики, шли на урок. Учителем был Мак-Иннес, единственный в работном доме человек, не отличавшийся худобой. Краснолицый, озлобленный, он бил тебя палкой по рукам. Аспидных досок каждому не полагалось. В классе висела большая доска, и время от времени Мак-Иннес писал на ней что-нибудь. «Что это?» – бывало, спрашивал он, и ты опускал голову, боясь встретиться с ним глазами. «Это четверка. Повторяйте за мной. Два и два будет?» Вот и все, что мы учили на уроках, потому что другого он предложить не мог. Я никогда не был уверен, написал ли он на доске четверку, двойку или что-то еще. Затем он приказывал нам сидеть и молчать, и тот, кто произносил хоть слово, получал удары палкой по рукам. Джимми Уилеру он кости сломал таким манером.
После полудня нас отводили в другую комнату со сваленными в кучу канатами. Надо было распускать канаты, а среди них попадались и просмоленные. Это называлось «щипать паклю». Разобранные на нити канаты относили в конец комнаты и укладывали в корзины, которые каждый день отправлялись в доки, там нашей паклей конопатили судовую обшивку. Работа продолжалась четыре часа, под конец начинали болеть глаза, потому что света не хватало, да и пальцы для нее нужны были сильные. Мальчики помладше даже плакали от боли.
Я закрываю глаза и снова возвращаюсь в этот дом. Я не жил, я только дышал. А ночью, в яме в полу – спал. Укрывался с головой одеялом. Мыслей у меня не было – я не знал, о чем мне думать. И снов не видел.
Никто меня не навещал. От родителей я не получил ни одной весточки. И перестал думать о них, так было легче.
Друзей я не завел, потому что никто их не заводил, а я был одним из самых маленьких и других мальчиков не интересовал. Как-то во время обеда я приметил на другом конце комнаты девочку с пшеничными волосами и в смешном чепчике, которые им полагалось здесь носить. Она улыбнулась мне, а я растерялся. После этого я часто поглядывал на нее, однако поговорить нам почти не удавалось. Но недели шли, и я кое-что про нее узнал. Девочка рассказала мне, что отца своего никогда не видела, а мать ее была прачкой, жила в Попларе и вела дурную жизнь. Детей здесь очень много, а у Алисы есть единоутробная сестра Нэнси, она тоже тут, в работном доме.
Думаю, я находился там уже года два, когда однажды воскресным утром увидел нечто странное. По воскресеньям мы носили другую одежду. Нам выдавали черные пальто, которые мы надевали поверх нашей формы. Я переходил так называемый прогулочный двор, направляясь к часовне вместе с другими мальчиками. И увидел, как из здания на другой стороне двора выходят нищие. Мастер выталкивал их по двое из дверей.
Один из них, бледный, выглядел так, точно вот-вот упадет. Я уж было отвернулся, но тут узнал его. Это был мой отец. Я окликнул его, хотел подбежать к нему, однако получил от Мак-Иннеса удар по спине и вернулся в строй.
Отец увидел меня. А я видел его белое лицо на фоне серой кирпичной стены. Мы смотрели друг на друга через весь двор, но он перевел взгляд на свои башмаки.
Он не хотел смотреть мне в глаза. Должно быть, стыдился башмаков, в которые был обут. Когда-то отец был сапожником и дела у него шли хорошо. Он говорил, его погубила Крымская война. Впервые услышав эти слова, я подумал, он просто хотел сказать: любая война криминальна, а уж эта и подавно стала против всех нас преступлением. Поначалу мой отец состоял в учениках у своего мастера, потом работал у него подмастерьем, пока не накопил двенадцать шиллингов, чтобы открыть собственное дело. Каждая пара ботинок приносила отцу два шиллинга, это была хорошая прибыль, он смог нанять работников. Тогда-то он и обзавелся домом на Мэйсон-стрит, пятью детьми и всем прочим. Кожу покупал в кредит. На него работало двенадцать умелых рабочих, однако все они заразились военной лихорадкой и уплыли в Крым, сражаться. А потом цены на кожу взлетели до небес. Я помню то время, я тогда еще жил дома. Отец оказался разорен.
Воскресные послеполуденные часы отличались от всех прочих тем, что в это время детям, чьи матери тоже жили в работном доме, разрешали навещать его женское отделение. А перед обедом, состоявшим из хлеба, ломтика сыра и воды в кувшине, к нам приходил преподобный и читал молитву. Воскресный обед был самым лучшим. Сыра нам выдавали совсем немного, однако он был вкусный и навевал приятные мысли. Священник все говорил и говорил, а детям просто хотелось съесть хлеб и сыр и отправиться в женское отделение. В одно из воскресений я уговорил Алису тайком провести меня туда, когда она пойдет к своей маме. Когда обед закончился, я попросил разрешения у нашего надзирателя сходить в уборную – ею служила выгребная яма во дворе. А сам спрятался за выступом стены и, когда направлявшиеся в женское отделение дети проходили мимо, проскользнул между ними к Алисе и Нэнси. Роста я был маленького, и никто меня не заметил.
И вот дверь женского отделения отворилась, и дети влетели внутрь. Началось настоящее безумие. Женский плач, беготня детей, рыдания, смех, прыжки и поцелуи. Бедлама я никогда не видел, но, должно быть, именно так он и выглядит. На минуту я потерял Алису, потом отыскал ее глазами, подбежал, и она обвила меня рукой и прошептала своей маме, что если кто спросит, то она и моя матушка тоже. Мы тесно прижались к ней, сидевшей на скамье, Алиса и Нэнси наперебой тараторили, рассказывая обо всем, что случилось с ними за неделю. Она обнимала их, а я держался за ее рукав.
Вокруг стало немного спокойнее. Свидание длилось полчаса, мы поглядывали на часы, которые висели на стене. Когда осталось лишь десять минут, все переменилось. Дети примолкли, просто стояли, положив головы на плечи матерям. А женщины прижимали их к себе и тоже молчали.
Гулко ударил колокол. Кто-то из детей захныкал, заплакал. Те, что были постарше, проявляли большую стойкость. Задерживаться не разрешалось, надзиратель сразу поднимал крик. Алиса и Нэнси расцеловались с мамой и отвернулись от нее, собираясь уйти. Тут женщина на миг прижала меня к плечу и поцеловала в обритую макушку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
