— Пивторак, Евген Макарович, — представился он, широко осклабившись. — Не слыхали, часом? А я вот про вас наслышан. От многих клиентов. Мы же с вами, в некотором роде, коллеги. Труженики моря, так сказать. Только вы, Николай Николаевич — не ошибся в имени-отчестве? — только вы, фигурально выражаясь, боец переднего края, а я, увы, тыловая крыса. Ха-ха-ха! — он добродушно рассмеялся, всей повадкой располагая к себе — жизнелюбец, простяга-мужик, душа нараспашку!
— Евген! — строго оборвал его Черемша, раскурив самокрутку. — Не имеешь никакого полного права самоуничтожаться. А когда ты в подполье ворочал, тоже, может, тыловой крысой был, а?
— Э-э, — махнул короткой рукой Пивторак, — то быльем поросло. Как указывалось, не живи старыми заслугами, в карете прошлого далеко не уедешь.
— Те дела, Евген Макарович, никогда быльем не порастут, — сказал Белецкий.
Николай Николаевич помог Черемше освободиться от бушлата. Пивторак не позволил хозяину снять с себя пальто, разделся сам, пыхтя, высвободил из карманов две большие бутылки, оклеенные пестрыми этикетками, и преподнес их Белецкому.
Черемшу приветствовали радостными кликами. Оглядев компанию, Пивторак увидел знакомые лица: капитан «Полковника Осипова» — высокий, грузный, с пышными бровями, молодой стивидор Шлейфер, несколько моряков. Парнишка, как две капли воды похожий на хозяйку (конечно, сын — как его? — ага, Антон), сидел между двух девиц. А правее в непринужденной позе, слегка откинувшись на спинку стула, поместился плечистый белокурый парень в пиджаке-блейзере. Твердый подбородок, разделенный ямочкой… Прямой, чуточку вздернутый нос… Четко очерченный сочный рот… Светлые глаза под темными бровями… Он. «Ишь ты какой, — подумал Евген Макарович. — Занятный паренек. Ну, что ж, побачим…»
Раскланиваясь со всеми, Пивторак прошел в дальний уголок стола и устроился на освобожденном кем-то месте.
Уже за полночь он невзначай передислоцировался поближе к Павлику, сказавши с отчаянной решимостью:
— Желаю с молодежью. С нашей, как сказать, будущей надеждой.
И до этого Евген Макарович веселился вовсю — острил, пел, даже подвигался под звуки какого-то сумасшедшего танца, и ребята давно обратили на него свое благосклонно-покровительственное внимание. А когда Пивторак подсел к ним — им и вовсе показалось вскоре, что они давно и запросто знакомы с этим остроумным и свойским толстяком…
Потому, когда Павлик засобирался домой, его не удивило, что Пивторак спросил:
— Отдаете якорь, молодой человек? Пожалуй, и мне пора восвояси, как сказать, к пенатам. Супруга моя, верно, уж волнуется — прихворнула старушка, пришлось дома ее оставить. — Он с усилием выбрался из-за стола. — Вы, я вижу, тоже один. Вам в какую сторону? Ах, на Пастера! Почти по дороге. Может, примете старичка в компанию?
— Да я пешком, — сказал Павлик. — Хочется подышать.
— И я с удовольствием на одиннадцатом номере, — готовно отвечал Пивторак. — Тряхну, как сказать, былым и минувшим. Проветрюсь на сквозняке эпохи…
— Ну, что ж, — сдержанно согласился Павлик: его чем-то заинтересовал энергичный, скорый на покатое словцо человек.
…В последних предновогодних ночах декабря есть какая-то особая, неуловимая, колдовская прелесть, которая испокон века отличает их от остальных ночей года.
Медленно опускались на широкие и прямые улицы города миллионы снежинок. Нежно-матовые, в отличие от северных собратий, броско посверкивающих своими крохотными ювелирторговскими гранями, они, мягко приземляясь, не похрустывали под ногами, а лежали тихо и спокойно, словно рассчитывали покорностью и скромностью продлить недолгие часы, отпущенные им бюро прогнозов.
Павлик и Евген Макарович неспешно и молча шагали по улицам. Пивторак искоса поглядывал на спутника. Тот явно наслаждался влажным, чуть острым, совсем не городским вкусом ночного воздуха. Снежинки, коснувшись разгоряченного лба, таяли, но Павлик не отирал влажное лицо и, наверное, сам не замечая этого, улыбался.
Евген Макарович со смаком, даже жадновато дышал, время от времени останавливаясь и перчаткой неуклюже смахивая с пальто налипший снег. Павлик, полуобернувшись, вежливо дожидался толстяка.
— Хорошо! — с чувством пропыхтел, наконец, тот. — В кои-то веки удается вот так вот погулять — по-людски, спокойненько, не думая про дела, не поглядывая на часы: ай, опоздал, ай, не успел! Раз-два в год только и выпадает этакая-то радость.
Павлик промычал что-то неопределенное. Евген Макарович не понял — сочувствует ли ему спутник, нет ли, или вообще погружен в свои мысли и слушает его краем уха, но продолжал:
— Ничего не попишешь, эпоха наша такая. Все торопимся, бежим, летим. Ту-сто четыре, ту-сто четырнадцать, ту-сто сорок четыре… Ту-ту да ту-ту, ту-ту да ту-ту — сто сорок четыре часа в сутки. Все в дороге, все в пути. А куда торопимся? Словно кобыла за сеном на оглобле… Наши предки не торопясь жили, спокойно, со вкусом. Свою пользу понимали, здоровье берегли. Потому про инфаркты да раки никто и не слыхивал. И про многое другое…
— Откровенно высказываетесь. — Павлик внимательно посмотрел на собеседника. — Вы что, всегда такой откровенный?
— Ну, зачем же всегда. Всегда откровенным только верующий христианин на исповеди бывает. Да и то — ежели он дурак. А я безбожник. Даже атеист. И к тому же в дурости особой не замечен.
— Чему же я обязан? — с суховатой иронией спросил Павлик.
Не то отвечая на его вопрос, не то просто продолжая свою мысль, Евген Макарович грустно и дружески сказал:
— Папашу твоего я знавал. — На «ты» Пивторак перешел неожиданно, но как-то мягко и естественно. — Замечательный был мужчина. До чего ж обидно, что ты родителя своего почти не видел! Вот уж кто, как сказать, заслуживает сыновней гордости…
— Вы словно упрекаете, а отец ведь пропал без вести.
— Без вести, это точно, — согласился Пивторак. — Какой же может быть, как сказать, упрек? Я к тому, что аж не верится, что эдакий поразительный, можно сказать, человек в гробе мирно спит, когда аз недостойный и прочие в общем и целом пользуются скромными благами жития. Вековечный закон несправедливости, никаким справедливым строем, как сказать, не отмененный…
— Н-да… все-таки странно… — без особой доброжелательности сказал Павлик. — Видите вы меня в первый раз. не знаете, кто я, что я…
Евген Макарович мягко взял Павлика под руку.
— Это ты, сынок, прав не боле, чем на полсотни процентов. На одну, как сказать, вторую. В натуре вижу тебя впервые — истина. Но, ежели начистоту, кое-что про тебя слышал и давно желание имел побалакать с тобой за жизнь. Вот случай нас и свел. А узнал я тебя с первого взгляда.
— Вот даже как! Прямо-таки с первого! Каким же образом, если не секрет?
— Общественность позаботилась. Портретик твой возле портклуба в назидание трудящемуся населению водрузила. Неплохой портретик, надо отдать полную справедливость. Хотя, ежели опять начистоту, думается мне, кое-что художник не уловил. Или уловить не схотел, поскольку имел социальный заказ: у передовиков всякие необразцово-показательные складки сгладить…
Пивторак замолчал, вроде бы выжидательно замолчал, но спутник то ли не обратил внимания на намек, то ли намеренно пропустил его мимо ушей. Евген Макарович вынул руку из-под Павликова локтя, приостановился и снова аккуратно, даже с какой-то брезгливостью отряхнул себя от снега. Потом нагнал Павлика. Некоторое время они шли молча. Показался городской сад, в своем зимнем безлистье маленький и жалкий, словно стены зданий, меж которыми он укрылся, сомкнулись и стиснули его в каменных объятьях. Здешние обитатели — гранитное львиное семейство — чувствовало себя, должно быть, чертовски сиротливо и зябко. У льва был определенно гриппозный вид, а львята, казалось, прижимались к матери, чтобы согреться…
— Ф-фу, — отдуваясь, проговорил Евген Макарович, — аж упарился. Нет, не поспеть отцам за детями, — он печально покрутил головой, снял свою ушанку и оббил о колено. — Может, посидим чуток, отдохнем, а? — Он весело кивнул в сторону скамеек, притулившихся под голыми деревцами.
— В другой раз. Мне завтра рано подыматься.
И Пивторак, тяжко вздохнув, нахлобучил шапку и покорно побрел за Павликом.
— Вот вы говорите, — начал тот вдруг, — мол, наши предки никуда не торопились, жили вразвалочку. А когда такие слова сказаны: «И жить торопится, и чувствовать спешит»? В каком, прошу прощения, веке?
— Уел, уел! — радостно громыхнул Евген Макарович и сразу стал серьезен: — А тебя, сынок, смотрю я, не на шутку разговор-то забрал. Это хорошо! Ну, ежели так, я тебе вот что отвечу. Не про то цитатка! Наша торопливость-то, спешка наша в каком, как сказать, аспекте действует? В работе, в делах, в труде, как говорится. А они, предки-то, торопились — что? — жить! Спешили зачем? — чувствовать. Это, милый ты мой, две, как сказать, большие разницы. А вот чувствовать-то, жить-то мы как раз и не поспешаем. Не поспеваем мы жить, молодой мой современник. Да и то сказать: на какие нам с тобой доходы жить и чувствовать? На зарплату? На нее, сам знаешь, особо не разгуляешься. А настоящая жизнь — она капиталовложений требует.
