не читал (заикаюсь) и к непосредственному общению с аудиторией не привык. Перемены в научном и учащемся обществе мне из моей научной щели почти не видны.
4. Об отношении к философии . Считаете ли Вы, что изучение философии в университете было для Вас чем-то полезным или нет? <…>
Нужна ли ученому-предметнику философия (философия как знание об общих закономерностях бытия, как общее учение о методе (методах) познания, как побуждение к саморефлексии – к размышлению о том, что и почему ты делаешь)? В какой форме, по-Вашему, философия может быть полезна науке (как метод, как мировоззрение, как объемная мифопоэтическая конструкция)? <…>
Можно ли спонтанно делать то, что делаешь, или нужно постоянно (или хотя бы регулярно) давать себе отчет о методе познания?
Что такое философия, я не знаю: за всю жизнь не удалось прочитать достаточно азбучной книжки о ней. То, чему учили филологов в университете в 1950‐е годы, трудно считать философией. Историей философии я интересовался всегда, но скорее как филолог. Я жалею, что так получилось. Если это наука о самых общих законах сущего, то, наверное, она полезна для частных наук – позволяет им вписаться в какое-то целое и определить свои взаимоотношения. Если это не наука, а вера, то, наверное, она полезна для ученого: лучше сознательное вероисповедание, чем бессознательное. Я стараюсь давать себе отчет в том, где в моих (и чужих) рассуждениях кончаются доказательства, область науки, и начинаются аксиомы, область веры (и по каким личным причинам я предпочитаю такие-то аксиомы, а не другие); может быть, философия могла бы мне помочь. А пока приходится довольствоваться банальностями: бесконечное бытие – это множество разрозненных явлений, больно задевающих меня, конечное сознание – это посильное их упорядочивание, позволяющее мне среди них выживать.
5. О науке и научности . Считаете ли Вы себя представителем одной дисциплины или работником на стыке разных дисциплин?
Существует ли единая наука или как минимум две ее разновидности – естественная и гуманитарная (естественные науки и гуманитарные науки)? <…> Могли бы Вы сформулировать, чтó является для Вас критерием научности? Считаете ли Вы свою дисциплину – историю, филологию (лингвистику, литературоведение) или какие-то ее части или срезы – наукой? <…>
Какова роль новых технологий в Вашей работе (компьютеры, интернет)?
Каково Ваше отношение к формальным и структурным методам вообще и в Вашей дисциплине в частности? Можно ли сказать, что «структурализм умер»?
Ваше отношение к М. М. Бахтину: сейчас его нередко называют образцом для построения современной гуманитарной науки, согласны ли Вы с этим мнением?
В какой мере гуманитарное знание может быть свободным от идеологии <…>? В чем сказывалось в Вашей дисциплине давление навязываемых взглядов в советский период? <…> Какие внешние давления Вы чувствуете сейчас, в период, когда четко определенного идеологического давления не существует (материальные формы жизни ученого, структура сообщества, формы признания и поощрения и др.)?
Можно ли говорить о смене критериев научности в Вашей области за последние полвека? Имеет ли проблема так называемого постмодерна в том или ином смысле отношение к Вашей работе?
Какова Ваша оценка современного состояния Вашей науки – в России и на Западе («нормальное развитие», кризис, чередование трудностей и их преодолений, смена «парадигм», и проч.)?
Наука – это средство такого упорядочивания: она тем лучше, чем шире она охватывает явления и чем проще их систематизирует. То есть наук без структурных методов не бывает, потому что всякая систематизация – это структура: так уж устроено наше сознание. Поэтому структурализм в широком смысле слова умереть не может, а в узком – как культ бинарных оппозиций? – для кого как; мне он помогает работать, значит, пока не умер. «Естественное и гуманитарное – одна наука или две?» – тоже для кого как. Для Гегеля – одна, для Маркса – тоже одна, для меня – тоже: камень, червяк и стихотворение Пушкина – одинаковые явления окружающего меня бытия. А кто считает, что половину сущего определяет бытие, а половину – сознание, для тех это разные науки. Я не преувеличиваю могущества науки. Она не притязает на объективную истину, она просто помогает нам выживать в мире. Я понимаю романтиков от науки, которые так уверены в своем выживании, что считают рациональность скучной и тянутся к иррациональному. Но мне ближе классицисты от науки: как в литературе весь романтизм свободно умещается на одной из полочек классицизма, под рубрикой вдохновения и именем Пиндара, так и в науке – иррациональное на одной из полочек нашего рационального сознания, а не наоборот.
Филология – такая же наука, как другие: она собирает факты и систематизирует их. Факты ее – все, что зафиксировано словами; из этого «знания о словах» извлекается «знание о понятиях», конфликта здесь я не вижу. Кроме исследовательского отношения к словесным текстам, бывает творческое – переживание их («живое чтение») и описание этих переживаний: это необходимая часть культуры, но это не наука. Внутри филологии есть разные области («дисциплины»?), я работаю в трех, как они для меня соотносятся – сказано выше. Вне филологии есть другие науки, представить их единой «гуманитарной наукой» я не умею, поэтому насколько для нее образцом является Бахтин – не знаю. Педагогику и психологию по Бахтину я представляю, они учат людей понимать свои поступки; а историю и филологию – нет, они учат понимать не зависящие от тебя факты. У Бахтина узкая специальность – этика, и чем дальше та или иная область науки отстоит от этики, тем бесполезнее для нее Бахтин.
Идеология как система навязываемых взглядов существует всегда, если не как догма, то как мода. Я могу выделить и то, что во мне от марксизма, и то, что от реакции на него. Моим стиховедению и общей поэтике одинаково неуютно и в советском, и в послесоветском идеологическом климате: там они слишком далеки от обязательной идейности, тут – от обязательной духовности. Смена режима сказалась в том, что раньше мне нужно было четверть сил тратить на риторические способы приемлемым образом высказать то, что я думаю, а теперь этого не нужно; это хорошо.
«Роль новых технологий» я с готовностью ощущаю. Считать стало легче: я работал сперва на конторских счетах, потом на арифмометре, потом на калькуляторе. Читать нужное стало легче с появлением ксерокса; наверное, станет еще легче, если научусь интернету. Писать стало легче: из‐за старости голова вмещает меньше, это принуждает писать большие статьи не целиком, а по кусочкам, а это легче делать на компьютере, чем на пишущей машинке. Думать – не стало легче.
Изменений в моей науке и вокруг
