на южнославянской почве, в сербском народном стихе он сохранил свою 10-сложность; и когда в эпоху романтизма сербские народные песни стали переводить на немецкий и русский язык, то этот силлабический 10-сложник стали передавать 5-ст. хореем с женским окончанием: (Б2.2) «Сам Бекир-ага палит из пушек…». В таком виде он прижился в эпическом стихе, Майков так перелагал и «Слово о полку Игореве», и «Эдду» – явно ощущая этот размер как знак старины и народности. Но еще интереснее был кружной путь не эпического, а лирического 5-ст. хорея. В конце XVIII века Гете перевел им для Гердера (с подстрочника) сербскую песню «Жалоба благородной Асан-агиницы» над умирающим мужем214; после этого в немецкой поэзии 5-стопный хорей стал прочно ассоциироваться с темами смерти, оплакивания, кладбища, скорби и т. д. В русскую лирику этот размер перенес Лермонтов в (Б2а.1) «Выхожу один я на дорогу», где связал тему пути жизненного, со смертью в конце, и пути реального, дороги среди ночной природы. За ним потянулась целая вереница отголосков: (Б2а.2) «Вот бреду я вдоль большой дороги» Тютчева, (Б2а.3) «Выхожу я в путь открытый взорам» Блока, (Б2а.4) «Гул затих. Я вышел на подмостки» Пастернака и даже (Б2а.5) «Выходила на берег Катюша» Исаковского. Это – от лермонтовской «дороги»; а от лермонтовской «ночи», которая тиха, потянулся другой ряд: (Б2б.1) «Ночь. Не слышно городского шума» Фета, (Б2б.2) «Что за ночь! Прозрачный воздух скован» Фета же, (Б2б.3) «…Ночь тиха. Ты, может быть, не рада» Полонского, (Б2б.4) «Меж теней погасли солнца пятна» в «Стансах ночи» Анненского и проч. Таким образом, лирический печальный 5-ст. хорей зарождается в южнославянском народном стихе, оформляется в немецком и расцветает в русском, кружным путем возвращаясь на славянскую почву.
От третьей ритмической вариации русского народного стиха, «Как во городе да во Киеве», идет наш размер № 3, так называемый «кольцовский 5-сложник». Он выдерживается во многих настоящих народных или ставших народными песнях: (Б3.1) «Как на матушке на Неве реке…»; широко употребляется в литературных подражаниях народным песням215, теснее всего связывается с именем Кольцова, (Б3.2) «Не шуми ты, рожь», «Красным полымем…», – и эта песенная традиция доживает до самого недавнего времени как в официально признанной поэзии, (Б3.3) у Матусовского «Не слышны в саду даже шорохи», так и в подпольной, (Б3.4) у Галича «То ли шлюха ты, то ли странница…». На фоне этой песенной традиции воспринимаются и стихи, никогда не предназначавшиеся для пения, но тоже подхватывающие друг у друга не только ритм, но и образы, например три стихотворения о трех окнах: (Б3а.1) Полонский «Помню, где-то в ночь…», (Б3а.2) Фофанов «Потуши свечу…», (Б3а.3) Цветаева «Вот опять окно…».
От четвертой ритмической вариации русского народного стиха, самой короткой, «Ка́к во гóродé во Ки́еве», идет наш размер № 4, 4-ст. хорей с дактилическим окончанием. Он тоже выдерживается уже в настоящих народных песнях, (Б4.1) «Ты бессчастный добрый молодец…», тоже любим Кольцовым, (Б4.2) «На заре туманной юности…», и даже переходит из лирики в поэмы у Карамзина и его подражателей, (Б4.3) «Ах! не все нам реки слезные…». Тогдашние теоретики отмечали, что в песнях этих выражаются «томно-горестные чувства»; поэтому когда Жуковский стал разрабатывать «томно-горестные чувства» в своей лирике без всякой оглядки на народность, то он сделал смелый шаг. В народном и псевдонародном 4-ст. хорее дактилические окончания шли подряд и были нерифмованными – Жуковский стал писать 4-ст. хореем с чередующимися дактилическими и мужскими окончаниями, и притом рифмованными (это были первые дактилические рифмы в русской поэзии): (Б4а.1) «Ах! почто за меч воинственный…», (Б4а.2) «Отымает наши радости». Размер этот быстро привился, причем в двух семантических вариантах – в одном преобладала элегичность, восходящая к Жуковскому: Некрасов (Б4а.3) «Бьется сердце беспокойное…», Блок (Б4а.5) «В голубой далекой спаленке…»; в другом происходило возвращение к народной песенности: тот же Некрасов (Б4а.4) «Ой, полна, полна коробушка», Исаковский (Б4а.7) «Где же вы, где ж вы, очи карие»; а иногда они любопытным образом скрещивались, как у Ахматовой, подряд (Б4а.6) «Муж хлестал меня узорчатым» и «Сердце к сердцу не приковано…». [Б4б о 4-ст. ямбе ДМ и ДЖ.]
[Б5, 5а, 5б о 3-ст. хорее простом и сдвоенном – это вторжение из лит. стиха, от сумароковских песен через Дельвига.]
Наконец, размер № 5, последний из восходящих к народным источникам, своеобразен: его народный источник не русский, а румынский. Это 2-ст. анапест с мужским окончанием. Пушкин на юге услышал цыганскую песню на румынском языке «Арде ма, фриде ма»216 и переложил ее в песню Земфиры в «Цыганах» (Б6.1) «Старый муж…». Песня Пушкина сразу стала популярна, вызвала подражания, и размер ее стал казаться не румынским, а природно-русским, как у Кольцова (Б6.2) «Я любила его…». И даже когда поэты стали в этом размере сдваивать строчки, чтобы получался 4-ст. анапест с мужским окончанием, они опирались на фольклорную семантику то в тематике, «Не гулял с кистенем я в дремучем лесу», а то, еще тоньше, в стилистике: (Б6.3) «Я за то глубоко презираю себя».
Переходим от размеров народного происхождения к размерам западноевропейского происхождения – с 6‐го по 13-й.
Размер № 6, самый простой, – это 3-ст. хорей. В европейской поэзии он – от средневековых латинских гимнов (Ave maris stella); потом превратился в размер легких песенок, в таком качестве встречается и у некоторых русских поэтов, от Тредиаковского до Сологуба. Но главная русская семантическая традиция этого размера пошла, как ни странно, от немецкого стихотворения, в котором 3-ст. хореем была написана только первая строчка, а дальше шел более вольный размер: Гете «Ночная песня странника», «Über allen Gipfeln ist Ruh…». Его переложил Лермонтов, выдержав размер этой первой строчки на протяжении всего стихотворения: (В1.1) «Горные вершины…». И отсюда пошла целая вереница пейзажных 3-ст. хореев: (В1.2) Фет «Чудная картина…», (В1.3) Никитин «Тихо ночь ложится…», (В1.4) Есенин «Топи да болота…» и др. От этой семантической линии ответвились некоторые другие: смерть (от «отдохнешь и ты», Г. Иванов «Голубая речка…»), быт (Огарев «Небо в час дозора…», Сурков «Вот моя деревня…»), – но прослеживать их взаимодействие сейчас нет времени.
Размер № 7 – тоже от средневекового латинского размера, но пришел в Россию через Польшу и Украину. Было молитвенное восклицание «Господи, помилуй, помилуй меня», Miserere, Domine, Miserere mei; в нем быстро расслышали хореический ритм и стали складывать в этом ритме целые стихотворения, и благочестивые, и не очень, «Умереть в застолице я хотел бы лежа»; и этим латинским стихам стали подражать и на новых языках, немного деформируя их ритм под влиянием местных привычек. В украинской народной поэзии
