«Вализка? А… вализка — это чемодан… Наверно, Шпаковский говорил о бауле. Но что за секрет в нем?» Уж кажется, Аверьян обнюхал бандитскую поноску со всех сторон.
Юрку показали фотокарточку убитого. Но Шпаковский рыжего контрабандиста видел впервые.
— Они в магазине Щербаня сидели. А ушли ночью, — пояснил он.
«Щербань?» — Аверьян от удивления даже присвистнул.
— Щербань! Роман?
Юрко подтвердил:
— Он.
— Субчик-голубчик! Жив! И неплохо пристроился! Эх, добраться бы до него!
— Щербань — фигура, — заговорил Свавилов. — Резидент «Двуйки».[2] Вербует среди контрабандистов пополнение для УВО и для польской разведки: словом, на хозяина работает не за страх, а за совесть, и себя не обижает.
Юрко распрощался с Сурмачом и ушел. Свавилов некоторое время молчал, потом спросил Аверьяна:
— С чего будем начинать? Найти пятерку лихих надо непременно.
— Может, для начала еще покопаться в бауле? Есть же в нем какая-то заковыка.
— Ну что ж, покрутим баул, а я по своей линии еще поищу, наведу у сведущих людей кое-какие справки, — решил замнач.
С тем они и вернулись на заставу.
«В чем же секрет баула?»
Аверьян со Свавиловым разобрали бандитскую поноску до последнего гвоздика. Дно действительно было двойное. И в этом тайнике-схроне более пятисот пакетиков сахарина и до сотни швейных иголок. «Вот она, настоящая контрабанда!»
Опять гладили утюгом бумажки из-под белого порошка, уже не надеясь, что хоть на одной из них тепло проявит тайнопись.
Эта нудная работа своим однообразием, своей кажущейся глупостью высушивала мозги и сердце.
— Может, у той святой пятерки был еще какой-нибудь чемоданишко?
Вновь собрали, сколотили баул. Баул как баул, самоделка из фанеры. Уж она походила по дорогам и тропам, путешествуя в чьих-то сильных руках: вон как заелозили ручку из сыромятного ремня.
«Ручка! Из тройного широкого ремня, увязанная в два следа суровой ниткой…»
Разматывал Аверьян нитку и удивлялся старательности и терпению хозяина.
«Ах, вот почему он был такой настырный…»
Между ремнями зажата записочка.
С какой осторожностью, даже с нежностью, расстелил ее Аверьян на столе и бережно разгладил. Мелкие-мелкие буквы: «„Двуйка“ требует действий. Передайте Казначею, что „наследство“ необходимо перевезти за границу. Квитке отчитаться перед Григорием. Его приказ — ото наш приказ. Для личных нужд подполья оставьте сотню. Волк».
* * *
По пути в Турчиновку Аверьян заехал к Ярошу в больницу, уж очень ему хотелось, чтобы Тарас Степанович вспомнил, как пограничник Куцый ударил его прикладом.
Ярош был в прежнем состоянии. Лежал раскидисто на ватной небольшой подушке, подсунутой под плечи. Сурмач рассказал ему о первой удаче поисков, о содержимом баула и начал выспрашивать о подробностях боя в секрете.
— Кто вас прикладом-то долбанул? Пограничник?
Но Тарас Степанович не помнил подробностей.
— Напраслину на человека возводить не хочу. Меня долбанули. Не ожидал я… Ну и сгоряча выстрелил… А кто меня огрел и в кого я пальнул — не помню, видать, сознание уже терял.
Сурмача сердила такая неопределенность, а с другой стороны, вызывала невольное уважение к опыту чекиста: не убедился, не проверил — не утверждай.
И с этого момента Аверьян признал над собой моральное старшинство Яроша.
Он процитировал тайный приказ Волка, который помнил дословно.
Заволновался Ярош:
— Объявился… Гроши ему потребовались! А, по всему, награбил немало! Только оставить для своих нужд разрешил Квитке сто тысяч.
— Сто тысяч? — удивился Сурмач.
— Не сто же рублей!
— Так сколько же в том «наследстве»? Миллион?
— Придет время — сосчитаем, — пообещал Ярош.
Вначале Сурмач не мог преодолеть гнетущее чувство сострадания к тяжелораненому: лица не видно — сплошь затянуто бинтами, мерцает один глаз да шевелятся обескровленные губы. И невольно смотришь только на них. Но вот посидели они с часик, поговорили о всякой всячине, и Сурмач понял, что перед ним мужественный человек, который меньше всего нуждается в жалости.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})* * *
Начальника Турчиновского окротдела доедало беспокойство: новый сотрудник уехал в погранотряд, и третьи сутки от него ни слуху ни духу.
И вот — появился.
— Разрешите доложить…
— Разрешаю…
Аверьян — сдержан. Никакой отсебятины, никаких эмоций: как встретили, как на Разъезде мурыжили, как па заставе с командиром отделения поцапался — ни слова. Только — по существу.
Начальник окротдела слушал внимательно, вопросов почти не задавал, разве уточнит что-нибудь. Но когда Аверьян по памяти переписал приказ Волка, а Ласточкин его прочитал, тут уж его сдержанность вмиг испарилась.
— Господин Усенко не последний козырь в колоде УВО, — заметил он. — Подо Львовом недобитые петлюровцы готовят правительство на случай, если до Киева доберутся. А бывший полковник, видно, метит па пост военного министра. Националисты понимают, что свалить в одиночку Советскую власть — у них кишка топка, вот и ищут себе помощников, а если не темнить — то хозяев. Использует националистов немецкая разведка, а Двуйка — ответвление второго отдела польского генштаба, военная разведка, — вообще взяла УВО на свое содержание.
Иван Спиридонович по-детски открыто радовался. В глубоко посаженных глазах появилась лукавинка. От возбуждения он уже не мог сидеть на месте, прошелся по кабинету, гулко топая по полу сапожищами. И вдруг молодцевато повернулся на каблуке, очутился рядом с Аверьяном, легонечко толкнув его в грудь.
— Не даром хлеб ешь! Молодец! Теперь можно и бабки подбить, как говорят у нас на флоте. Прорвать границу у пятерки из УВО была особая причина: «наследство». Они пришли за ним, должны взять и вернуться восвояси. Вот тут-то мы их и поищем. Второе: занимаются «наследством» знакомые нам с тобою люди — из бывшей банды атамана Усенко, по-сегодняшнему — Волка. Знаем мы и конкретных исполнителей: какой-то Григорий, какие-то бандиты по кличке Квитка и Казначей.
— И Куцого знаем. Это он Яроша прикладом…
Ласточкин сел, задумался. И сразу прорезались на крутом лбу продольные морщины. Глубоко их вспахала жизнь, ничем уж теперь не заборонуешь: ни лаской, ни счастьем…
— Вот с Куцого и начнется наше «возможно, но не уверен» и «не знаю». Второе, непроверенное — кто убит на границе? А третье… Тут бери уже погуще: кто такие Квитка и Казначей, где обитают…
«Ну чего еще тут сомневаться! — думал Сурмач. — Куцый долбанул Яроша. Это факт…»
— Казначеем у Воротынца был Щербань, — высказал он предположение. — Не о нем ли речь?
— Когда был-то? Три года тому. И потом — у Воротынца. В приказе Волка речь идет о должности покрупнее — казначей при наследстве, от которого малая частичка в сто тысяч укладывается. И, смекни, не в совзнаках же собирал «наследство» атаман Усенко, грабя нашу округу: золото, думаю, драгоценности, ну и — ассигнации.
У Ивана Спиридоновича было отличное настроение, которым он заражал и Аверьяна. Поселилась в сердце большая надежда на удачу.
Ласточкин продолжал размышлять вслух:
— Но ассигнации, сам понимаешь, бумажки. Были николаевки, были керенки… Словом — ассигнация, которую выпускало несуществующее ныне правительство, вещь ненадежная. А на черном рынке в Белоярове, по имеющимся данным, скупают за ассигнации золото.
Да, теперь Аверьян кое-что начал соображать. Но каким далеким и изломанным показался ему этот путь: через черную биржу к… Григорию, Казначею, Квитке и их кладу.
— Ну, на сегодня хватит, — подытожил Ласточкин, — пойдем, отведу тебя к нашим в коммуну, познакомлю.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
![]()
АНОНИМКА НА БЫВШЕГО ФОТОГРАФА ЦАРСКОЙ ТЮРЬМЫ
В длинном коридоре, в который можно было попасть только с веранды, ни одного окна и пять дверей: две — направо, две — налево и одна — прямо.
