— Отдай то, что отобрала силой! Слышишь ты, воровка?!..
И тут глаза распахнулись — зрелище было отвратительным: они вздулись неимоверно, и под слизистой оболочкой набилась бело-желтая гниль — казалось, они сейчас прорвутся, выплеснуться на Альфонсо. И все же там было чувство: Альфонсо сразу понял, что все мольбы его бессмысленны, и она, чтобы он не говорил будет смотреть все так же, и ждать только, когда закончатся девять дней, и она молодая и здоровая сможет подняться из гроба.
— Ну, хорошо же! — вскричал Альфонсо. — А, ежели я разрублю тебя надвое, что тогда?! А?!.. Тогда то поди не воскреснешь! Ха-ха!
Он зашелся безумным хохотом, и даже не слышал, как слепой старец окрикнул его предостерегающе, не слышал он и того, как этот же старец повелел «мумиям» скрутить Альфонсо. Он размахнулся, намериваясь разрубить гроб надвое, но тут предостерегающе вскрикнула Нэдия, и вот на ее то голос он обернулся. Оказывается «мумии» подошли уже совсем близко, кто-то вытянул руку, чтобы его схватить — Альфонсо успел отскочить, и тут же нанес удар — рука покатилась по полу, а поселянин взвыл, скривился и все выл и выл, брызжа кровью, в то время, как иные замерли и стояли перед Альфонсо весьма не высоким частоколом — ведь, даже и самые высокие из них едва достигали ему до плеча.
— Остановись! — гневно вскричал слепой старец. — Что вершишь — сам не ведаешь!..
— А-а! — не нравиться?! — вскричал Альфонсо, и вновь занес клинок над гробом, видя это старец вскрикнул что-то, и частокол «мумий» бросился на Альфонсо.
То, что происходило после он помнил очень смутно — и все то было в некоем кровавом тумане: там мелькали эти иссушенные, слабые тела, у них не было никакого оружия, кроме собственных кулаков, но даже если кому-то и удавалось, за мгновенье до смерти нанести хоть один удар по Альфонсо, то он почти и не чувствовал их — они, разве что, в нем большую ярость разжигали. Они бросались на него со всех сторон, а он крутился, а он, в яростном исступлении, вновь и вновь, вспоминая прикосновение мертвых губ, заносил клинок, крушил кости — вновь заносил клинок. Сколько это продолжалось, он не помнил, но, кажется, довольно долго — затем, в этой кровяной ауре проступил перед ним слепой старик — он тянул к нему руки, и он выкрикивал:
— Будь ты проклят!.. Навеки!.. Навеки!.. Проклинаю!..
Он бросился на Альфонсо, но тут, чувствуя уже не ярость, но одну боль душевную, нанес еще один удар — у старца грудь была рассечена надвое, и он, захлебываясь кровью, рухнул на пол, к ногам несчастного победителя… Тогда способность ясно видеть вернулась к Альфонсо, и, быстро оглянувшись, он увидел, что весь пол завален порубленными, окровавленными столами — кровь была повсюду: и на перерубленном столе, и на перевернутых стульях, никто не шевелился, да и не мог пошевелиться, так как двуручный клинок наносил только смертельные раны.
Он выронил клинок, а тот, павши в кровь, даже и не загрохотал. По мере того, как горячий, перемешенный с ударами сердца гул крови уходил из головы его, все яснее проступал гул метели. Чувствовалось, как удары ненастья обрушивались на этот дом, как он сотрясался, гудел мучительно, словно промерзший, павший в сугроб путник. И не то, чтобы это было что-то потустороннее, как на постоялом дворе, а вот, все-таки, страх здесь был гораздо большей нежели в проклятом доме: «А ведь я то, в наитии ярости, целую деревню перерубил… Но нет-нет, не все же — ведь здесь же одни только взрослые были: и мужчины, и женщины, а дети то их, выходит, одни в лачужках тех жалких остались; их то, наверное, потому не взяли, чтоб не испугались, чтоб плачем то своим всей этой церемонии не нарушили. И с кем же они теперь останутся? Да — с кем, с кем?.. Неужто, я всем им смогу помочь… Что же я натворил такое?.. Да, я ведь, и осознать этого не могу, боюсь и задуматься, потому что знаю, что, ежели задумаюсь, так и с ума сойду… Вот, сколько по тем прежним убийствам страдал, а теперь — не совершил ли раз в сто большее?! Да кто ж я после этого?! Да как же земля меня носит!.. Больно, больно… Все кружится, плывет, ноги подкашиваются — сейчас упаду… Нет — лучше и не задумываться. Но я не могу не задумываться!..» И вот вслух он прокричал:
— Кто-нибудь! Пусть хоть кто-нибудь подскажет мне, что дальше то делать!..
И вот стал он оглядываться, да тут и обнаружил, что Нэдии нет, что дверь на улицу распахнута — да она все время, как очнулся он, стояла распахнутой, но только теперь он это осознал. За дверью выло ненастье, плотное, темно-серое кружево словно бы орало: «Прочь!.. Даже и не прикасайся ко мне!.. Сразу заморожу!..»
Он заговорил тихо, будто она была рядом:
— Что же ты ушла? Зачем оставила?.. Вспомни, вспомни — как с болью молила, чтобы не уходил, даже и не смотрел на тебя, но только бы рядом, хоть несколько минуток побыл. А теперь все переменилось: ты мне нужна… я, ведь, после такого греха умереть должен, не может такая тварь дальше жить оставаться. И понимаю я это, и казню себя, но все-то жив, и, ведь, не умру: нет-нет — то сердцем чувствую: не умереть мне! И не живу, и не умираю, и казнюсь в каждое мгновенье, и все-то это не проходит… Да, ведь — это же преисподняя!.. Где ты, Нэдия! Хоть не смотри на меня, но вот рядом с тобою я постою, хоть…
Он не смог договорить — рыданья его душили, и ноги то слабели, и чувствовал он, что, еще немного времени пройдет и тогда то не выдержит, повалиться, останется лежать среди этих мертвых — он вскрикнул от ужаса, бросился к двери, и вот уже ворвался в этот снежный поток, повалился, погрузился лицом в сугроб, в холод, во тьму, с пребольшим трудом удалось ему все-таки вырваться, и он, гонимый ветром, пробежал еще несколько метров, вот, с налету, обхватил руками перекошенную стену, прошел цепляясь за нее несколько шагов, и вот увидел прямо у своих ног, почти уже заметенное снегом маленькое окошечко, из которого вырывался желтоватый, теплый свет пламени. Альфонсо тут же повалился на колени, прильнул к нему, и вот увидел маленькую, довольно убогую комнатку, которая грелось печкой (дрова в ней почти уже прогорели). В комнате был один мальчик — годик, не более. Он стоял в огороженной деревянной решеткой кроватки, обхватил ладошками штыри, и смотрел своими сверкающими глазками прямо на Альфонсо. Вот он протянул к Альфонсо одну ручку, рассмеялся, и, хотя смеха его совсем не было слышно — Альфонсо все-таки показалось, что он слышит эти ясные, звонкие звуки — он и сам попытался улыбнуться, но вышла какая-то страшная гримаса, которой мальчик испугался — вот лицо его исказилось, покраснело, он закричал, и ротик его казался черным провалом в бездну — Альфонсо не слышал и этого крика, однако, ему казалось, что этот звук — гораздо более могучий, нежели завыванья ветра, врывается в него, что малыш этот страдает где-то в его голове.
— Не плачь, не плачь, маленький. — попытался сказать он успокаивающим голосом, однако же, только болезненный стон из него вырвался. — …Ну, как же мне тебе успокоить? А вот хочешь я тебе спою колыбельную, которую мне матушка пела, когда я был таким же маленьким, как и ты?.. Я тогда боялся темноты, все то мне всякие чудища мерещились, а все от того, что дети очень чувствительные — гораздо более чувствительные, чем взрослые. Ну, так вот: споет она мне, бывало такую песенку, и сразу то всякие страхи исчезали:
— Тепло и уютно в далеких краях,Где даже зимы лютой ветрыПоют словно пчелы в медовых роях,Считая лугов теплых метры.
И тихо, и сладко на мягкой земле,Лежать, облака созерцая,В блаженном и вольном, и ясном тепле,Спокойно о вечном мечтая…
Пока Альфонсо пел эту, одну ему слышную колыбельную, снег уже успел занести окошечко до половины, так что ему приходилось вжиматься в него подбородком, чтобы видеть еще комнатку и плачущего мальчика.
— Что же ты все плачешь? Или не понравилась тебе колыбельная?.. Такая хорошая, уютная колыбельная…
Альфонсо и сам уже поверил, что эту колыбельную пела ему матушка, а на самом то деле он эти строки придумал только что, да и вылетели они уже из него, вместе с ветром.
— …Пожалуйста, пожалуйста — ты только не плачь маленький!
Эти слова Альфонсо проговорил с таким чувством, что мальчик, хоть и не услышал их — все прекрасно понял по глазам Альфонсо, и вот успокоенный этим добрым чувством, осознанием того, что есть кто-то, кто защитит его, маленького — он перестал плакать, но вот вытер ладошками слезы, и робко улыбнулся. И тут кто-то или что-то, сильно толкнуло Альфонсо в плечо — он повалился в снег, вскочил, дико озираясь — но вокруг была только эта темно-серая круговерть. Удар ветра — он не удержался на ногах, откатился куда-то в сторону, а, как вновь вскочил на ноги — принялся лихорадочно по сторонам озираться: он высматривал лачужку, однако ничего кроме снега не было видно.
И он закричал, зовя мальчика, и, кроме свиста ветра, не получил, конечно, никакого ответа. Тогда он побежал куда-то — побежал не ведая куда, так как уже забыл, откуда пригнал его ветер, и понял, что бежит совсем не в ту сторону, в какую следовало бы, только через несколько минут, когда смог преодолеть уже не одну сотню метров. Тогда бешено, стремительно стал оглядываться по сторонам, из всех сил закричал, но ветер взвыл еще громче его вопля, словно бы насмехаясь над ним. Теперь он бросился по старым следам, но вскоре сбился, так как следы стремительно заносило снегом…
