Димка, высвободив свою руку, шагнул к сосне и сел на прежнее место. Ганка качнулась и пошла к Николаю.
— Ты как здесь? Ты ж все в военкомате?
— Надо было, значит, пришел, — сказал хрипло Николай, отбросил палку, повернулся и пошел прочь, в сторону шляха.
— Коля? Коля! — одновременно воскликнули Ганка и Лидка, обе кинулись за ним.
Тот резко обернулся, девчонки будто наткнулись на стенку.
— Убирайтесь, вы! — выдавил он свирепо сквозь зубы, сжал кулаки. Глаза его по-звериному блестели во мраке. Казалось, Николай сейчас шагнет к ним и примется молотить обеих этими кулаками.
Но он не шагнул и ничего больше не сказал. Он повернулся и медленно пошел, быстро стал пропадать, проваливаться в густеющих сумерках.
— Бригадирша сказала, чтоб ты отдала ей эту статью, — выдавила Лидка, не спуская глаз с удаляющегося Инютина.
— Какую статью? — не поняла Ганка.
— Про сына ее.
— Да я не брала…
— Ты отдай, — проговорила еще раз Лидка кажется, не слыша ее слов. — Николай, Коля! Ко-оль!
И она, не взглянув даже на Ганку, побежала догонять Николая, который был еще чуть виден во мгле.
* * * *
Дмитрий, сидевший возле сосны, даже не пошевелился, когда Ганка вернулась к нему. Она подошла медленно, остановилась, растерянная и смущенная, не зная, что сказать. Постояла, опустилась на пожухлую траву под деревом, поджала под себя ноги.
Темнота вокруг сомкнулась почти наглухо, а над Звенигорой небо все еще было освещено, темные каменные хребты, вздымаясь, безжалостно отгораживали, казалось, весь остальной мир, наполненный светом и жизнью. Изломанная линия горных вершин все еще была обведена желтой каемкой, но теперь более узкой и блеклой.
— Дим… — выдохнула еле слышно девушка.
Она ткнулась лбом ему в колени, но не заплакала, только плечи ее затряслись.
— Ну, чего ты?
— Я? Нет, это ты чего? Дима, Дима!.. — Она вскинула голову, слез в ее глазах, кажется, тоже не было, она порывисто дышала, будто ей не хватало воздуха. А может, слез Димка не заметил. И еще дважды, раз за разом, она произнесла: — Это ты чего? Это ты чего?!
— Я… ничего, — ответил и он тем же простым словом, вздохнул глубоко и тяжко, как взрослый человек, обремененный нелегкими делами и заботами. — Я, Гань, все думаю…
— Об чем? Я это… вижу. Только понять не могу — об чем.
— Я… я не знаю. Просто так.
— Просто так не бывает, — возразила она.
— Бывает… Вон темная гора небо загораживает, видишь?
— Ну?
— А ты приглядись. Будто кто черную дырку выпилил в небе-то… Как в желтом фанерном листе. Или в амбарной стене. Только пила была тупая и виляла.
Ганка перестала дышать. И вдруг воскликнула:
— Ой! — и мгновенно подвинулась к Димке. — И правда!..
— Конечно, правда, — сказал Димка негромко и почему-то печально. — А что там, за краем неба? Если идти и идти сквозь эту дырку?
— Н-нет, — через силу сбрасывая наваждение, произнесла Ганка, — у неба нету края. И у земли.
— Да я не знаю, что ли? — проговорил он. — А все равно это как яма бездонная. Без конца и без края… И туда ушел Колька. Потом Лидка.
— Ты что говоришь? — Она схватила его за плечи. — Очнись! Ты… ненормальный.
Димка осторожно снял с плеча ее руку, положил пальцы в свою ладонь, а другой рукой погладил их.
— Гань… Тебе и правда Колька… просто так?
Она лишь выдернула молча свои пальцы из его ладоней.
— А он хороший, Колька… Добрый, — помедлив, произнес Димка.
— Пойдем, Дима… Поздно уже.
Она поднялась, отряхнула платье. Но он как сидел, так и продолжал сидеть, не шелохнувшись. Потом пошевелился, но и тут не встал, а опустил голову и стал смотреть в землю между колен.
— Наши уже спать легли. Володька, наверно, хватился нас.
— Ты как думаешь, Гань, люди всегда были такими маленькими?
Этот странный вопрос снова поверг ее в изумление.
— Ты и в самом деле ненормальный! Ну, великаны были… в сказках. Или вот… По истории мы проходили древнегреческие мифы…
— Мифы… А может, это все правда?
— Да ты что?
— А тогда откуда же он взялся?
— Кто?
— Он, — еще раз повторил Димка, приподнял голову, поглядел куда-то вперед, где в небе была вырезана черная дыра. Ганка тоже повернула голову, но видела теперь не дыру в небе, а обыкновенные горные вершины, над которыми проглядывали уже первые звездочки.
— Я люблю, когда звезд много, — вымолвил Димка негромко. — А он смотрит, смотрит на них… Глядит тоскливо. Будто высмотреть чего хочет… Или ждет кого-то.
— Да кто он-то? — взмолилась девушка. И в голосе ее было теперь не удивление, в нем прозвучала откровенная тревога.
Димка это уловил, грустно усмехнулся.
— Я не спятил, не бойся. А ты приглядись. Вон нос его торчит, губы… подбородок. А волосы он будто в Громотухе мочит… Его увидишь, когда только приглядишься.
Ганка опять повернулась лицом к Звенигоре. Повернулась — и сердце ее сразу пронзило холодком, в груди что-то дрогнуло, в ушах поплыл, долетая из неведомых далей, а может, пробившийся вдруг из-под земли переливчатый звон: очертания каменных вершин Звенигоры действительно напоминали огромное, невообразимых размеров человеческое лицо, опрокинутое к небу. Не очень крутой, но и не плоский лоб, переносица, нос… Губы были сложены скорбно, в какой-то вековечной и безмолвной муке. Крайняя слева скала — подбородок — обрывалась вниз тоже не отвесно, а с изгибом и переходила в шею. Еще левее, там, где, соответственно размерам опрокинутой на землю каменной фигуры должна была быть грудь, чернели почти уже неразличимые во мраке верхушки деревьев.
Увидев все это, Ганка с минуту стояла безмолвная. И Димка молчал. Он, все еще сидя под сосной, глядел то на нее, то на гигантское каменное лицо, смотрящее в ночное небо. Затем поднялся. Девушка качнулась к нему, прижалась. Тело ее подрагивало.
— Страшно. Прямо жутко, — прошептала она.
— Это без привычки, — успокоил он ее. — А так — просто грустно.
— А чего он… ждет?
— Не знаю. Может, того, кто встать ему поможет. Развяжет его.
— Разве… разве он привязанный?
— А как же, — вздохнул Димка. — Там, где шея, дорога через увал проходит. Как ремень. И дальше, где его грудь… Он давно тут лежит, может, сто тысяч, может, сто миллионов лет. И грудь вон лесом заросла. А через тот лес, я знаю, тоже дорога есть. В Казаниху ведет. Тоже как ремень. И через ноги его, наверно, через руки… Он крепко привязанный к земле.
Они постояли молча. Желтая полоска, окаймляющая горные вершины, совсем растаяла, потухла, и каменное человеческое лицо, опрокинутое к небу, стало еще таинственнее.
Девушка потихоньку отстранилась от Димки и пошла. Он двинулся за ней неслышно, и, когда догнал, она остановилась и сказала:
— Димка! Ведь я тебя совсем не знаю… оказывается!
Он, заложив руки в карманы стареньких штанов, голой пяткой будто вдавливал что-то в землю.
— Оно все оказывается… Я думал, что не люблю Семку, старшего брата.
— Что ты?! — протестующе воскликнула Ганка. — Он хороший.
— Ну да… Только мы жили до войны этой… Он — по себе, и я — по себе. Отец его не любил, и я… Ну, как-то так, брат и брат, а больше ничего. А сегодня ты крикнула: «Письмо!» И я… Это непонятное. Я думал, похоронная…
Он говорил сбивчиво, почему-то волнуясь.
— От него, что ли, письмо?
— Нет… Дядя Поликарп Кружилин получил от кого-то. А в письме про Семена. И газетная статья — как Семен и дядя Иван, Володин отец, одиннадцать танков подбили.
— Сколько?!
— Одиннадцать. И фотографии их в газете нарисованы.
Димка стоял теперь вполоборота к девушке и смотрел в сторону Звенигоры. От сосны они ушли недалеко, может быть, всего метров двести, но очертания каменных вершин человеческого лица теперь не напоминали даже и отдаленно, в темно-фиолетовом небе просто торчали беспорядочные черные зубья.
— Он… он исчез, — прошептала удивленная Ганка.
— Ну да. Его видно только с того места, — ответил Димка.
* * * *
А Лида догнала Николая Инютина, когда он затравеневшим проселком выходил на укатанную дорогу, ведущую в Шантару, заскочила вперед, стала перед ним.
— Николай! Коля…
— Уйди. — Он отодвинул ее сильной рукой, зашагал дальше.
Ни слова больше не говоря, она пошла рядом.
Минуты через три Инютин, не останавливаясь, сердито спросил:
