сказал: нашего командира звали Короленко, и он тоже погиб в тот день. Тогда со сверхзвуковой скоростью Анский представил себе Вербицкого и Короленко, увидел, как Короленко издевается над Вербицким, выслушал слова, что Короленко говорил за спиной у Вербицкого, проник в ночные мысли Короленко, в желания Короленко, в смутные, то и дело меняющиеся мечты обоих, в их убеждения, в их конные рейды, в леса, что они оставляли за спиной, и в затопленные земли, через которые шли, в шумы ночей под открытым небом и непонятные разговоры солдат по утрам, когда они снова садились на коней. Он видел деревни и распаханные земли, видел церкви и странные дымы, что поднимались над горизонтом, а потом пришел день, когда оба они умерли, Вербицкий и Короленко, и день был совершенно серый, абсолютно серый, словно тысячекилометровая туча прошла над этими землями — не задерживаясь и не заканчиваясь.
В этот момент, что продлился не больше секунды, Анский решил, что не хочет быть солдатом, но именно тогда сержант протянул ему бумагу и велел расписаться. Так Борис стал солдатом.
Следующие три года он провел, путешествуя. Побывал в Сибири и на свинцовых рудниках Норильска, обошел Тунгусскую впадину, сопровождая специалистов из Омска, которые искали залежи угля, побывал в Якутске и поднялся вверх по Лене до Северного Ледовитого океана, зайдя даже выше Северного полярного круга, сопроводил группу инженеров и врача-невролога до Новосибирских островов, где двое инженеров сошли с ума: один стал тихим сумасшедшим, зато второй — агрессивным и опасным, и его пришлось ликвидировать на месте по указанию того невролога, который объяснил: этот вид безумия не лечится, и уж тем более не лечится среди абсолютной белизны здешнего пейзажа, которая помрачала рассудок и вызывала ментальные расстройства; затем Анский побывал у Охотского моря с интендантским отрядом, который вез продукты потерявшимся первопроходцам, но спасатели через несколько дней тоже заблудились и в результате съели все продукты, которые везли первопроходцам, а потом Борис лежал в больнице во Владивостоке, а потом и на Амуре, а затем доехал до Байкала, к которому слетались тысячи птиц, а потом и до Иркутска, и в конце концов оказался в Казахстане, охотясь на бандитов, а уж потом вернулся в Москву и занялся другими делами.
А другие дела были чтением и хождением по музеям, чтением и прогулками в парке, чтением и посещением, практически маниакальным, всех концертов, театральных вечеров, литературных и политических лекций, из которых он почерпнул много полезного для самообразования, а также сумел приложить это к собственному опыту, которого тоже немало поднакопил. А еще в то время он познакомился с Ефремом Ивановым, писателем-фантастом, познакомился в кафе, куда часто заходили литераторы, лучшее из подобных заведений в Москве: на самом деле это была просторная терраса, где Иванов пил водку за дальним столиком под ветвями огромного дуба, доросшего до третьего этажа дома, и они подружились, отчасти потому, что Иванов с интересом прислушивался к безумным речам Анского, а отчасти потому, что Борис, по крайней мере в то время, безоглядно и искренне восхищался его научными произведениями — Иванов предпочитал называть их именно так, отвергая официальное и популярное определение «научная фантастика», которым обычно классифицировали его труды. В те годы Анский думал, что революция вскоре распространится на весь мир, ибо только полный болван и нигилист мог не увидеть или не почувствовать в ней огромный потенциал, обещавший невероятный прогресс и счастье для человечества. Революция, думал Анский, покончит и со смертью.
А когда Иванов говорил, что это невозможно, что смерть сопровождает человека с незапамятных времен, Борис отвечал, что именно это он и имеет в виду, именно это, даже исключительно это: покончить со смертью, покончить навсегда, погрузиться в неведомое, дабы обрести нечто другое. Покончить, покончить, покончить навсегда.
Иванов был членом партии с 1902 года. В то время он пытался писать рассказы на манер Толстого, Чехова и Горького — ну как пытался, он просто занимался плагиатом, впрочем, без особого успеха; из-за этого после долгого раздумья (думал целую летнюю ночь) он решил схитрить и писать на манер Одоевского и Лажечникова. Пятьдесят процентов от Одоевского и пятьдесят процентов от Лажечникова. Тут дело пошло неплохо: отчасти оттого, что читатели прочно забыли — а читатели умеют прекрасно забывать — и бедного Одоевского (тот родился в 1803-м и умер в 1869 году) и бедного Лажечникова (тот родился в 1792-м и умер, как и Одоевский, в 1869 году), отчасти потому, что литературная критика, обычно столь острая на язык, ничего не экстраполировала и не свела концы с концами, и вообще ничего не заметила.
В 1910 году Иванов был так называемым многообещающим писателем, от которого ждали великих свершений, но Одоевский и Лажечников, как примеры для подражания, были выжаты им досуха, и в творчестве Иванова настал застой, или, если посмотреть с другой стороны, случился провал, так что он не смог ничего выдоить даже из новой смеси, к которой прибегнул от отчаяния: смешать гофманианского Одоевского и поклонника Вальтера Скотта Лажечникова с восходящей литературной звездой, Горьким. Рассказы Иванова уже никого не интересовали, и его денежный счет, но более всего — гордость, очень быстро высказали ему свое «фе». До Октябрьской революции Иванов сменил много профессий: писал для научных и сельскохозяйственных журналов, работал корректором, продавцом электрических лампочек, помощником в адвокатской конторе, — и все это он делал помимо своих партийных обязанностей, а в партии он был всегда на подхвате и делал все, что требовалось: от редактуры и печати листовок до добывания бумаги, плюс еще был связным между партией и сочувствующими литераторами и некоторыми своими знакомцами по путешествиям. Причем никогда не жаловался и не оставлял старых привычек: каждый день ходил по кафешкам, где собиралась и пила водку московская богема.
Победа революции не улучшила его материальное положение и не вдохновила на творчество — наоборот, партийной работы стало в два, а то и в три, а иногда и в четыре раза больше, чем раньше, но Иванов исполнял свой долг, не жалуясь на судьбу. Однажды у него попросили рассказ о жизни в России в 1940 году. И за три часа Иванов написал свой первый научно-фантастический рассказ. Назывался он «Уральский поезд», главным героем там был мальчик, который ехал в поезде, несущемся со скоростью двести километров в час, а рассказ велся от лица этого мальчика, который описывал то, что видел в окне: сверкающие фабрики, прекрасно обработанные поля, новые поражающие воображение деревни, в которых возвышались по два или три десятиэтажных здания, куда приезжали иностранные делегации за передовым опытом, который собирались внедрять в своих странах. Мальчик, путешествующий
