она с ужасом смотрела на Райтера. Я тебе ничего плохого не сделаю, сказал он ей, и попытался улыбнуться, сделав шаг назад. Затем вошел в другую квартиру, и два милиционера с бритыми головами подняли руки и сдались. Райтер даже глазом не повел в их сторону. Из квартир стали выходить люди — какие-то все исхудавшие, словно заключенные исправительного дома. В одной из комнат рядом с открытым окном он нашел два старых ружья и выкинул их на улицу, жестом показывая своим: мол, не стреляйте.
В третий раз он чуть не погиб несколько недель спустя, во время взятия Севастополя. В этот раз атака захлебнулась. Каждый раз, когда немецкие войска пытались взять укрепленную линию, артиллерия города обрушивала на них ливень снарядов. В пригородах, рядом с русскими траншеями, громоздились растерзанные трупы немецких и румынских солдат. Несколько раз дело доходило до рукопашного боя. Штурмовые батальоны добирались до траншеи, где встречались с русскими моряками и дрались пять минут, а потом одна из сторон отступала. Однако потом снова появлялись русские моряки и с криками «ура» бросались в бой. Для Райтера присутствие моряков в этих пыльных траншеях значило многое, точнее, ничего хорошего: его переполняли мрачные предчувствия, сулившие финальное освобождение. Один из этих моряков всенепременно его убьет, и тогда он снова погрузится в глубины Балтийского, Черного моря или Атлантического океана: ведь все моря, в конечном счете, суть одно море, и на дне его ждет лес водорослей. Или он просто исчезнет, без следа.
Вилке не переставал удивляться творящемуся безумию: откуда берутся эти русские моряки? Что здесь делают эти русские моряки, если море и корабли, где они, собственно, и должны были по природе своей находиться, в нескольких километрах отсюда? Разве что «юнкерсы» потопили все корабли русского флота, фантазировал Вилке, или Черное море высохло — во что он, конечно, не верил. Но все это он говорил только Райтеру — другие принимали то, что видели, и то, что с ними происходило, совершенно спокойно. В одной из атак погиб Нейцке и еще несколько человек из их роты. Однажды ночью в траншее Райтер поднялся во весь рост и стал смотреть на звезды, однако его внимание неизбежно притягивал к себе Севастополь. Город издалека казался черной махиной, открывающей и закрывающей алые рты. Солдаты называли его «костедробителем», но той ночью Райтеру он показался не машиной, а новым воплощением мифологического существа, живым зверем, которому было трудно дышать. Сержант Лемке приказал ему пригнуться. Райтер посмотрел на него с высоты своего роста, снял каску, почесал голову и … не успев надеть ее, упал, подкошенный выстрелом. Пока падал, он чувствовал, как пуля проникает ему в грудь. Он посмотрел потухшими глазами на сержанта Лемке: тот показался ему чем-то вроде муравья, что постепенно увеличивался в размерах. Где-то в пятистах метрах от них упало несколько снарядов.
Две недели спустя он получил Железный крест. Полковник вручил ему награду в госпитале Новосельского: пожал руку, сказал, что у него прекрасные характеристики за бои в Черноморском и Николаевке, а потом ушел. Райтер не мог говорить — пуля пробила ему горло. Рана в грудь уже не представляла опасности и вскоре его перевели с Крымского полуострова в Кривой Рог, где размещался больший по размерам госпиталь; там Хансу снова прооперировали горло. После операции он снова смог нормально есть и поворачивать шею, но говорить у него по-прежнему не получалось.
Лечившие его врачи не знали, что делать: разрешить вернуться в Германию или отправить обратно в дивизию, которая в то время продолжала осаждать Севастополь и Керчь. Однако приход зимы и контратака советских войск, в ходе которой им удалось практически прорвать фронт, покончили с сомнениями: Райтера не отправили в Германию и не вернули на передовую.
Но в госпитале он тоже не мог более оставаться, и потом его направили, вместе с еще тремя ранеными солдатами 79-й дивизии, в деревню Костехино на берегу Днепра. Некоторые называли ее Образцовым хозяйством имени Буденного, а другие — Сладким ручьем (там тек впадающий в Днепр ручей с удивительной для окрестностей сладкой и чистой водой). Костехино оказалось таким маленьким, что даже деревней его трудно было назвать. Несколько разбросанных под холмами домишек, разваливающиеся деревянные ограды, два сгнивших овина, грунтовая дорога, непроходимая зимой из-за снега и грязи, соединявшая деревню с сельцом, через которое шла железная дорога. На выселках сохранились развалины брошенного совхоза, который пытались возродить пятеро немцев. Бо`льшая часть домов стояла покинутая: кто-то говорил, что селяне сбежали из страха перед наступающими немцами, а другие — что их силой забрали в Красную армию.
Первые дни Райтер спал в чем-то похожем на контору агронома или, возможно, в штаб-квартире Коммунистической партии — единственном в деревне здании из кирпича и цемента; однако скоро выяснилось, что немногие костехинские немцы, техники и выздоравливающие в одном доме не уживутся. Поэтому он решил устроиться в одной из многочисленных покинутых изб. Все они на первый взгляд казались одинаковыми. Однажды вечером, попивая кофе в кирпичном доме, Райтер выслушал другую версию происходящего: селяне не сбежали, их не забрали силой в армию. Их отсутствие — прямое следствие визита в Костехино отряда Айнзацгруппы С, который физически ликвидировал всех евреев деревни. Поскольку он не мог говорить, то не стал ни о чем спрашивать, но на следующий день занялся осмотром домов с большей тщательностью.
Он обследовал их все и нигде не нашел ни малейшего намека на происхождение и вероисповедание прежних обитателей. В конце концов устроился в избе рядом со Сладким ручьем. Первую ночь спал скверно — досаждали кошмары. Тем не менее он не сумел вспомнить, что ему снилось. Кровать была узкой и продавленной, но стояла рядом с печкой на первом этаже дома. На втором этаже — мансардном — имелась еще одна кровать, а окошко там было крохотное и круглое, как иллюминатор на корабле. В ящике он обнаружил несколько книг, большей частью на русском, но некоторые — к его удивлению — на немецком. Он знал, что много евреев владеет немецким, и допустил, что дом действительно принадлежал еврею. Временами глубокой ночью Ханс вскакивал от кошмара с криком и зажигал свечу, которую всегда оставлял рядом с кроватью, а потом сидел так долго-долго, выпростав ноги из-под одеяла и наблюдая, как вещи пляшут в дрожащем свете, так он сидел и думал, что все непоправимо, а холод его медленно-медленно морозил. Иногда по утрам, проснувшись, он оставался лежать, созерцая потолок из глины и соломы, и думал, что в этом доме как-то чувствуется женское начало.
Неподалеку жили какие-то украинцы, и были они родом не из Костехино — приехали сюда недавно работать
