И верно, верно. Соглашался Чхеидзе.
— Только: я, Ираклий, ни в какие министры не пойду, и не просите. Я — уже никуда не гожусь.
Они по-грузински между собой говорили.
— Так я тоже, Николай, идти ни за что не хочу. Моё место — в Совете.
— А кого ж пошлём?
— Да вот — Скобелева, он хочет. И Чернов хочет.
Вот так, с глазу на глаз, спокойно, Чхеидзе успевал проняться через свою головную и ушную мешанину, и согласиться. Но через два часа председательствовал на Исполкоме — и от каждой минуты, от каждого выступления терял в себе уверенность, все эти доводы опять сталкивались, закручивались, зашумливались — а реальное дело всё более куда-то оттеснялось.
Члены ИК собрались тревожней обычного. О Гучкове не жалели, но робели перед пустым местом военного министра. Добавило тревоги и утреннее необычайное посещение генштабистов. Но они же подсказали и выход: Керенского. Да если у него отчаяния хватит взяться? — так пусть.
Тут и сам он явился, почтил заседание Исполкома. Прежнего думского товарищества не ощущал теперь в нём Чхеидзе, — занёсся он, его прежняя прыть разыгралась в министерстве до юмористического. Но сегодня накидал мрачного, мрачного — даже под ложечкой засосало: и мы тут тоже руку приложили.
После него опять стали выступать, — и за коалицию, и против. Чхеидзе председательствовал, а как во сне: голова уже не выдерживала, входить так входить. Да он как бы не заболевал, поламывало его. Зиновьев, который тоже теперь влез в Исполком, огласил от большевиков пронзительно-категорически, что Совет должен взять полную власть в свои руки. Отвечал ему страстно Либер: что это только оттолкнуло бы от революции широкие круги населения, у демократии и без того много врагов, зачем плодить лишних?
Потом стали кричать, что хотят обсуждать по фракциям. Ну, разошлись в разные комнаты. Народники пошли все вместе, межрайонцы и Александрович — с большевиками, Суханов и Стеклов остались как дикие, никуда не приткнутые, а главное решение, понятно, складывалось теперь во фракции меньшевиков (Дан и здесь был против) — и перевесило теперь за коалицию.
И уже в двенадцатом часу ночи сошлись вместе. Заслушали заявления фракций. Церетели объявил, что меньшевицкая — решительно за коалицию. А Гоц — не только присоединился, но: эсеры ультимативно требуют себе портфель министра земледелия, иначе не войдут! Ещё горячее стало, испарина пробивала лоб.
А Коллонтай жарко говорила и кулачком потряхивала, что надо открыто порвать с буржуазией и стать на революционный путь захвата власти. Безфракционный Стеклов поддерживал её в пессимистическом тоне: наши представители завязнут в министерствах, ничего не сделают, позиции демократии будут подорваны.
И что они лезли на рожон, когда голосование было уже ясно. Теперь снова отвечал им Ираклий, очень хорошо:
— Если наше вхождение в правительство есть начало нашей гибели, то лучше погибнуть со всей Россией, чем оставаться в стороне. Но надо надеяться, что демократия общими усилиями не даст стране погибнуть.
Сам Чхеидзе сказал только:
— Два дня назад я говорил вам, что не могу взять на себя ответственность посылать представителей в правительство. А теперь не могу взять ответственность не посылать.
А Скобелев ещё добавил: мы во Временное правительство пойдём, но не для прекращения классовой борьбы — а для продолжения её, пользуясь орудиями политической власти.
Исход голосования был ясен, но меньшинство драло горлом: не просто голосовать, но сперва открыто и поимённо, а потом закрыто, и чтоб результаты сошлись. И хоть такое нигде не видано — не было сил их подавить, и голосовали два раза. И сошлось: 44 за, 19 против (там и часть эсеров), и два воздержавшихся эсера.
А на часах был — час ночи, и буфета нет. И тут — приступили к обсуждению условий вступления в правительство. Потребовали ещё перерыв — для совещания фракций о платформах. Нормальные люди давно б уже свалились, но тут держало революционное горение. У Чхеидзе уже кружилось, и чёрные точки в глазах, и молотками било в голове, и зяб. Да, он заболел. Но держался.
Разошлись по фракциям. Через полчаса снова сошлись. И тут-то потянулось главное обсуждение: по пунктам, по каждому за и против, потом поправки, — по каждому пункту поправки, и больше всех донимал щуплый, бледно-горящий Суханов, а с ним Гольденберг и Стеклов, не щадили ни других, ни самих себя, ни кончающейся ночи, ни разумной истины. И даже видя, что поправка не имеет никакой надежды на успех — всё равно предлагали. Поправки, не раз уже отвергнутые и на Исполкоме, и на пленуме Совета, и на Совещании советов, — всё равно вносили опять! — уже кости у Чхеидзе не держали. Опять: опубликовать тайные договоры с союзниками! Поспорили, отвергли: мы же не можем опубликовать также и германо-австрийские договоры. Проголосовали. Ещё: ни в коем случае не допускать выражения „наступательные действия”, — оборонительные уж пусть, но при широкой демократизации армии. Отвергли, проголосовали. И снова Суханов: мы должны помнить уроки Лассаля, мы должны идти в правительство в большинстве, чтобы буржуазные министры стали пленниками социалистической демократии, и так им прямо это и сказать! (Гольденберг, под общий смех, устроил ему подножку: „Так — можно думать, но так нельзя говорить вслух!”)
Теперь светает рано, и, кажется, уже окна начали светлеть.
Второе мая.
До того доспорились, договорились, доголосовались, — предложили б ещё включить „восстановление самодержавия” — кажется, Чхеидзе продолжал бы кивать.
149'' (по социалистическим газетам, с 26 апреля)
За последние два года 4-я Государственная Дума сделала всё, чтобы расшатать вконец и подорвать в народном сознании устои режима... Революция не была бы столь победоносной, если б ей не предшествовала 11-летняя оппозиция Думы.
(„День”)
НЕУДАВШАЯСЯ ПОПЫТКА. ... 27 апреля в Белом зале появились похороненные революцией мертвецы. Зачем пришли они в Таврический Дворец? Напомнить о себе народу... Но первая же попытка показала, что возобновление думской сессии так же невозможно, как возвращение старых царских министров. Дума умерла навеки. Впредь до созыва Учредительного Собрания право говорить от лица народа принадлежит только Совету Рабочих и Солдатских Депутатов...
(„Известия СРСД”)
... Заседание Четырёх Дум было мобилизацией сил империалистических кругов против Совета Рабочих Депутатов.
(„Рабочая газета”)
Торжественное заседание членов Четырёх Дум преподнесено всем остриём против революционной демократии... Как это всё старо и изжито, налётом скуки веяло. Вспомнился почему-то „Вишнёвый сад” Чехова... Речь Шульгина изобиловала клеветническими выпадами и поражала цинизмом контрреволюционных поползновений. Злобные голоса контрреволюционеров звучали бессильным отчаянием... „Государственная Дума умерла, да здравствует Учредительное Собрание!..” — эти заключительные слова Скобелева... как солнечный луч... Нам надоели призраки.
(„Новая жизнь”)
Революция ведёт нас к торжеству права... Главная идея — народоправство, всякая революция делается во имя него, величественная мысль. Но так как народ не может осуществлять верховенства — то „Национальное собрание есть высшая воля народа” (Робеспьер)... Всё, что в других странах созревало постепенно... К счастью, у нас всё решается при наличии действенного социалистического движения.
(М. Вишняк, „Дело народа”)
Впав в погромное черносотенное усердие, сей бравый генерал Щербачёв посмел сказать в своём приказе о Раковском и его друзьях, что они — „германофилы и иностранцы провокаторы”. Может ли он теперь быть над Румынским фронтом?.. А ген. Скалой из штаба Северного фронта разослал телеграмму: „По агентурным сведениям англичан, русские евреи, проживающие в Дании, имели 9 марта секретное совещание в Копенгагене, на котором было решено вернуться в Россию и вести пропаганду в русских войсках против войны с Германией.” Подобного рода погромные провокаторские выходки генералов республиканской армии... Но и военный министр при всяком удобном и неудобном случае впадает в великое черносотенно-погромное усердие.
(„Известия СРСД”, 27 апр.)
Насколько прав министр Гучков в своём чрезвычайном испуге, что отечество на краю гибели? Тому „отечеству”, как его понимают господствующие классы, может быть, действительно видится конец. Что же касается до родины русского народа, то о гибели её рановато говорить. Но всё это — дело второстепенное.
(„Земля и воля”, петроградская)
ГОЛОС ИЗ ОКОПОВ. ... Товарищи солдаты тыловых учреждений, не кричите там в тылу, идите к нам в окопы, и мы вместе с вами сильнее закричим, а ваши места займут измученные и увечные наши товарищи. Господа буржуи, одевайте наши шинели и идите к нам в окопы, тогда мы вместе будем кричать: „Война до победного конца”. А кто будет продолжать кричать эти слова в тылу, то они — чёрные вороны, жаждущие крови...
