— В мотеле «Медовая пчелка» вполне сносно, — проворчал хозяин.
— Ну что ж, — сказал молодой водитель, — может, там и заночую. Если мне не будут глаза колоть, что я итальянец. — Он говорил с явным акцентом, хотя и старался его скрывать.
«Тут виноват его максимализм, — думала Джулиана. — Поэтому он такой озлобленный. Слишком многого хочет от жизни. Всегда ему чего-то не хватает, вечно что-то не так. И я ему под стать. Не могла усидеть на Западном побережье, наверное, и здесь не усижу. А разве прежде, во времена покорения Дикого Запада, люди были иными?
Но сейчас граница проходит не здесь, — мелькнула мысль, — а через другие планеты. И он, и я могли бы попроситься на корабль, который отвозит колонистов. Нет — нам бы отказали.
Ему — из-за смуглой кожи, мне — из-за черных волос. Уж эти мне белокожие нордические феи из эсэсовских училищ в замках Баварии! Бедолага Джо, или как его там, так и глядит букой. Нет бы принять холодный и многозначительный вид, будто он нас всех и в грош не ставит и абсолютно уверен в себе. Да, у наци именно такие лица. Они не идеалисты, как я или Джо, они циники и фанатики. Это дефект мозга, как будто немецкие психиатры не только душевнобольным, а всему своему народу сделали лоботомию.
Их беды — из-за секса, — решила Джулиана, — Еще в тридцатые у них началось… Гитлер забавляется со своей… сестрой, кажется? Или теткой? Или племянницей? Да и его собственные родители были двоюродными братом и сестрой. Они не считают кровосмешение грехом, многие живут со своими матерями. Вот почему у этих отборных эсэсовских шлюх такие ангельские, жеманные улыбки. Они берегут себя для папочки. Или друг для дружки.
А кого они считают папочкой? Бормана, который, говорят, на ладан дышит? Или Доходягу? Ходят слухи, старина Адольф, разбитый параличом, доживает последние деньки в одном из санаториев Рейха, Сифилис мозга — память о нищей жизни венского люмпена… Черное долгополое пальто, грязное исподнее, ночлежки…
Наверное, это месть злорадного Боженьки. Совсем как в немом кино. Злодея искупали в дерьме. Историческая кара за грехи.
И, что самое жуткое, — вся нынешняя Германия порождена этим сухоточным. Сначала он создал партию, потом — нацию, потом — государство на полпланеты. И не кто-нибудь, а сами нацисты выявили болезнь, поставили диагноз. Шарлатан-травник Морель, пользующий Гитлера патентованными „пилюлями доктора Кестера“, раньше лечил венериков. Об этом знает весь мир, и тем не менее любой бред рехнувшегося вождя считается откровением мудреца, страницей Священного Писания. Мало того, что идеи этого придурка заразили весь мир, — их, как споры зла, разносят по планетам белокурые арийские пчеломатки.
Вот плоды кровосмешения: безумие, слепота, смерть. Брр!»
Джулиана вздрогнула.
— Чарли! — окликнула она хозяина. — Как там мой заказ?
Джулиане было очень одиноко. Она встала, подошла к стойке и уселась около кассы. Никто, кроме молодого итальянца, не обращал на нее внимания. А он прямо-таки глаз не сводил. «Его зовут Джо, — вспомнила она. — А фамилия?»
Вблизи она увидела, что он не так молод, как показалось вначале. Трудно было угадать возраст — мешала настороженность, с которой он держался, то и дело зачесывая волосы назад жесткими скрюченными пальцами. «В нем есть нечто зловещее, — решила она. — Дыхание смерти». Джулиану это одновременно тревожило и привлекало. Старший водитель шепнул что-то на ухо итальянцу, и оба уставились на нее.
— Мисс, — произнес старший водитель, и оба напряглись. — Вам известно, что это такое? — Он показал небольшую плоскую коробочку.
— Да. — ответила Джулиана. — Нейлоновые чулки. Их выпускает только картель «ИГ Фарбен», в Нью-Йорке есть филиал. Очень дорогая вещь.
— Монополия — дело хорошее. Надо отдать немцам должное. — Старший водитель положил коробочку перед своим спутником, и тот локтем придвинул ее к Джулиане.
— У вас есть машина? — спросил Джо, прихлебывая кофе.
Из кухни послышался голос Чарли — он нес заказ.
— Вы меня не подвезете, а? — Джулиану сверлили темные глаза, и ей стало не по себе. — В мотель или еще куда. Лишь бы переночевать. Подбросите?
— Да, — ответила она. — У меня есть машина. Старый «студебеккер».
Окинув взглядом Джулиану и молодого водителя, повар молча поставил перед ней тарелку.
— Achtung, meine Damen und Herren[33], — произнес динамик в конце прохода. Мистер Бэйнс вздрогнул и открыл глаза. Справа в иллюминаторе плыли зелено-коричневая земля и морская синь. Тихий океан. Он понял, что ракетоплан заходит на посадку.
Сначала по-немецки, потом по-японски и, наконец, по-английски громкоговоритель попросил пассажиров не курить и не покидать Кресел. «Мы приземлимся через восемь минут», — пообещал металлический голос.
Корабль накренился и задрожат — включились тормозные дюзы. Многие пассажиры испуганно вцепились в подлокотники кресел. Бэйнс улыбнулся, вызвав ответную улыбку молодого человека с прилизанными светлыми волосами, сидевшего напротив через проход.
— Sie furchten dass…[34] — заговорил молодой человек, но Бэйнс перебил его по-английски:
— Простите, я не говорю по-немецки. — Поймав вопросительный взгляд попутчика, он повторил то же самое по-немецки.
— Вы не немец? — изумился блондин. Его английский был с резким акцентом.
— Я швед, — пояснил Бэйнс.
— Но ведь вы садились в Темпельхофе.
— Да, я был в Германии по делам. Мне приходится бывать в разных странах. Работа такая.
В глазах немца мелькнуло недоверие: как человек, занимающийся международным бизнесом, летающий ракетами Люфтганзы, может не знать немецкого?
— А чем вы занимаетесь, мистер Бэйнс? — поинтересовался он.
— Пластмассы. Резина. Я имею в виду промышленное сырье, а не готовые изделия. Понимаете?
— В Швеции делают пластмассы? — Вновь недоверие.
— Да, и превосходные. Если дадите адрес, я с удовольствием вышлю вам проспект нашей фирмы. — Бэйнс извлек авторучку и блокнот.
— Ну что вы! Не стоит раздаривать проспекты кому ни попадя. Я не коммерсант, а художник, Алекс Лотце. Не доводилось видеть мои картины? Они выставлялись на Континенте.
— К сожалению, я равнодушен к современной живописи, — сказал Бэйнс. — Мне нравятся довоенные кубисты и абстракционисты. Люблю, когда картина несет глубокий смысл, а не просто изображает натуру.
— Но ведь это — цель искусства, — возразил Лотце. — Примат духа над чувственным восприятием. Абстракционизм — искусство упадка, хаоса, он отражает процессы разложения общества, старой плутократии. Декадентов поддерживали еврейские капиталистические воротилы, опутавшие своими сетями весь мир. Те времена ушли, и живопись стала иной. Искусство не может стоять на месте.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
