Что касается своих совхозских ребят, то они, вероятно, кое-чего знали и понимали, но молчали. Тем более, это им было на руку — они утонувших утей после составления акта жарили, парили и варили и, несмотря на утонутие, с наслаждением кушали их с кашей и с яблоками.
Вот потонуло у меня тридцать шесть утей, и, значит, дело дошло это до высшего начальства.
Вот начальство вызывает нас в управление, кричит и говорит разные гордые, бичующие слова, дескать, человек вы, без сомнения, в своем деле весьма опытный, ценный и понимающий, даже были ранены в начале гражданской войны, но поскольку, черт возьми, у вас утки стали тонуть, то это экономическая контрреволюция и шпионаж в пользу английского капитала. И если это так, то вы, скорей всего, не соответствуете своему назначению. Вас, говорят, мы, конечно, не увольняем, только сделайте милость, не работайте больше. А идите себе в управление — входящие бумаги, черт возьми, в папку зашивать.
Такие бичующие слова говорит мне высшее начальство и велит становиться в канцелярию.
Вот являюсь в канцелярию, в управление совхозов, и приступаю к своим прямым обязанностям.
А комиссаром в этом управлении был некто такой Шашмурин. Он был черноморский моряк. Очень такой отчаянный человек и дважды раненый герой гражданской войны. Но, между прочим, тем настоящим героем был не он. Настоящим героем оказался счетовод Николай Антонович.
Так вот, этот комиссар Шашмурин дело держал строго. Он опаздывать не разрешал, чуть что — ужасно ругался и всех работников канцелярии подозревал в том, что они мало сочувствуют делу коммунизма. И от этого вопроса он сильно страдал и волновался.
— Ну, конечно, — говорит, — еще бы, все вы, чуть что морды свои отвернете. Ну-те, придет белая гвардия, и вы, — говорит, — обратно начнете свои канцелярские спины выгибать и разные чудные царские и дворянские слова говорить.
Белый же фронт, действительно верно, был от нас не очень далеко. Нет, он до нас не дошел. Но пока что он подвигался, и даже одно время мы ожидали падения города Арюпино, Смоленской губернии.
И чем более, знаете, подвигался белый фронт, тем ужасней был наш военный комиссар Шашмурин.
Он очень всех ругал последними словами, волновался и выспрашивал каждого — какие кто имеет мысли и кому больше сочувствует — коммунистическому ли движению во главе с III Интернационалом или, может быть, дворянским классам.
Но, конечно, все уверяли его в полной своей преданности, божились, клялись и даже оскорблялись, что на них падает такое темное подозрение.
Одним словом, однажды комиссар Шашмурин устроил у нас в канцелярии штуку, за которую он впоследствии слетел со своей должности. Он получил строгий выговор, и, кроме того, его убрали в другой город за право-левацкий загиб и превышение власти.
А захотел он проверить, кто у него из вверенных ему служащих действительно враждебно настроен и кто горячо сочувствует власти трудящихся.
Нет, сейчас вспомнить про это просто удивительно. Это была сделана грубая комедия. Все шито-крыто было белыми нитками, но в тот момент никто комедии сгоряча не заметил, и все было принято за чистую монету.
Вот что устроил военный комиссар Шашмурин.
Белый фронт был тогда близко, и даже каждый день ждали появления неприятелей и смены власти.
И вот комиссар Шашмурин подговаривает одного своего идейного товарища пойти на такую сделку. Он одевает его получше, в желтый китель, он дает ему в руки хлыстик с серебряным шариком, надевает лучшую кепку на голову, высокие шевровые сапоги. И с утра пораньше в таком наряде сажает его в свой кабинет как представителя новой дворянской власти.
А сам он помещается рядом в чулане, взбирается там на стул и своими глазами глядит из окошечка.
Нет, конечно, сейчас совершенно смешно представить эту проделку, до того все было заметно. Но служащие, которые были нервные и панически настроены и каждый день ожидали падения большевизма, ничего особенного не заметили.
Вот утром собрались служащие.
Сторож Федор, который тоже был подговорен комиссаром, замыкает тогда двери на ключ, произносит какой-то дворянский лозунг и говорит, — дескать, вот, робя, падение большевизма совершилось. И пущай каждый служащий по очереди заходит в кабинет к новому начальству на поклон.
Вот служащие совершенно оробели и начали по очереди являться в кабинет.
Вот видят — стоит новое начальство в гордой дворянской позе. Вот в руке у него стек. Глаза у него сверкают. И слова он орет громкие, не стесняясь присутствием машинистки.
— Я, — говорит, — выбью из вас красную заразу, трам-тарарам. Я, — говорит, — покажу вам революционные начинания. Я, — говорит, — трам-тарарам, не позволю вам посягать на дворянские земли и устраивать из них совхозы, колхозы и разные там силосы…
Вот, конечно, вошедший служащий жмется и извиняется, разводит руками, — дескать, какая там, знаете, революция, какие там силосы — не смешите. Да разве мы что… Мы очень рады и все такое…
А начальник в своем кителе орет и орет и заглушает своим голосом Шашмурина, который в своем чулане скрипит зубами и чертыхается.
Из десяти служаших опросили только шесть.
Трое говорили неопределенные слова, моргали ресницами и пугались. Один, скотина, начал нашептывать новому начальству о всяких прошлых событиях и настроениях. Другой начал привирать, что хотя он сам будет не из дворянства, но давно сочувствует этому классу и в прежнее время даже часто у них находился в гостях и завсегда был доволен этим кругом и пышным угощением в виде тартинок, варенья и маринованных грибов.
Вот Шашмурин смотрит из своего окошечка, лязгает зубами, но молчит.
Вдруг приходит счетовод Николай Антонович.
Он говорит:
— Погодите вы, не кричите и своим хлыстиком не махайте. А спрашивайте меня вопросы. А я вам буду отвечать.
Тот ему говорит:
— Будешь, трам-тарарам, служить нашей старой дворянской власти?
Николай Антонович отвечает:
— Служить, — говорит, — вероятно, придется, поскольку у меня семья, но особого сочувствия я к вам не имею.
— То есть, — говорит, — трам-тарарам, как это не имеешь?
Николай Антонович отвечает твердо:
— Я, — говорит, — хотя и не коммунист, но я в революцию кровь проливал. И я, — говорит, — завсегда стоял на платформе советской власти и никогда не ожидал от дворянской власти ничего хорошего. И я, — говорит, — считаю своим долгом высказать свое мировоззрение, а вы как хотите.
Сказал он эти слова — и вдруг смотрит, — который в желтом кителе — улыбается.
И вдруг слышен треск и шум в чулане. Это комиссар Шашмурин от волнения со стула падает.
Он падает со стула и вбегает в комнату.
— Где, — говорит, — он?! Дайте, я его обниму! Ну, — говорит, — дружок, Николай Антонович, я, — говорит, — теперича тебя не позабуду. Теперича я тебе молочный брат и кузен.
И берет он его в охапку, обнимает, нежно целует в губы и ласково ведет к своему столу. Там он потчует его чаем, угощает лепешками и курятиной и ведет длинные политические разговоры о том, о сем.
Тут все понимают, что произошло. Все чересчур пугаются. Который нашептывал на ухо начальству, тот хотел в окно сигануть, но его удержали.
Особенных последствий не было. И никаких наказаний не случилось. Все даже продолжали служить, как ни в чем не бывало. Только стеснялись друг дружке в глаза глядеть.
А на другой день после происшествия комиссара Шашмурина попросили к ответу за перегиб. И сразу перевели его работать в другой город.
Так и кончилась эта история.
Николай Антонович работал по-прежнему, и чего с ним случилось в дальнейшем — я не знаю.
Конечно, вы можете сказать — какой это герой, раз он даже служить у дворянства согласился.
Но дозвольте сказать: я много видел самых разнообразных людей. Я видел людей при обстоятельствах тяжелой жизни, знаю всю изменчивость ихних характеров и взглядов, и я имею скромное мнение, что Николай Антонович был настоящий мужественный герой.
А если вы с этим не согласны, то я все равно своего мнения не изменю.
Врачевание и психика
1
Вчера я пошел лечиться в амбулаторию. Народу чертовски много. Почти как в трамвае. И, главное, интересно отметить, — самая большая очередь к нервному врачу, по нервным заболеваниям. Например, к хирургу всего один человек со своей развороченной мордой, с разными порезами и ушибами. К гинекологу две женщины и один мужчина. А по нервным — человек тридцать. Я говорю своим соседям:
— Я удивляюсь, сколько нервных заболеваний. Какая несоразмерная пропорция.
Такой толстоватый гражданин, наверное бывший рыночный торговец или черт его знает кто, говорит:
— Ну еще бы. Ясно. Человечество торговать хочет, а тут извольте — глядите на ихнюю торговлю. Вот и хворают. Ясно…
