– Эти лапочки эмансипируются на удивление быстро! – поддержал беседу капитан-электронщик. – Еще месяц-другой, и примутся свободно лопотать. Тогда тушите свет.
– Я слышал, на «Гневном» одна уже разговаривает. И никакого акцента, – заметил еще один приятель лейтенанта. – Башковита, бестия! Если дело пойдет и дальше подобным образом, нас потянут к венцу.
– Опоздали, молодые люди, – обратился к выпивающим молодцеватый врач-майор. – Уже потянули. На «Чуде» священник наотрез отказался иметь дело с первой подобной парочкой. Кончилось настоящим скандалом.
– Поп на «Чуде» ортодокс, – кивнул адъютант. – Несгибаемый человек. А вот другие пожиже будут… Я слышал, один ксендз сквозь пальцы смотрит на однополые браки. А уж что касается наших милых дам, не сомневаюсь, пойдет писать губерния…
– Прекратите молоть чепуху, господа! – не выдержал наконец тоскующий контр-адмирал. – Сами набрали под завязку этих образин. Корабли превратились в какие-то плавучие дома терпимости. Ну ладно – одна, две. Но что прикажете делать с тысячами? Они лезут уже во все дела, повсюду суют свои носы, мешаются и откровенно торгуют собой.
– И как торгуют! Совсем недавно на юте «Задиристого» тамошние шлюхи отдавались задарма, – мечтательно встрял все тот же душка майор. – Смешно сказать: гроздь бананов, две-три сигаретки. А стоило только их выбрить и облагородить, цены полезли вверх как на дрожжах. Бесхвостые стоят безумно дорого – сейчас им нужны шелк и золото. А где, скажите мне, вы найдете на Армаде столько шелка? Летуны порезали все свои парашюты!
Разгоревшийся было спор прервало появление белокурых бестий из созданных буквально накануне Охранных отрядов. В безупречно пошитых мундирах, играя офицерскими стеками, гончие Первого флаг-капитана расположились за столиками в центре. Перебрасывая ногу на ногу и отражая лампы начищенными до зеркального блеска сапогами, они потребовали гаванского рома. Стюарды, побросав чужие заказы, со всех ног бросились обслуживать напыщенных головорезов. Втайне горячо ненавидимые всеми «капитанишками» и «адмиралишками» опричники – по возрасту сплошные сопляки – повели себя настоящими хозяевами, не сомневаясь, что на их свинство никто не посмеет пикнуть. Они не ошиблись. Тапер мгновенно заиграл «Храни нам небо два солнца» – сляпанную одним из придворных весьма бездарную, но уже почитаемую в среде чернорубашечников вещичку. В душе своей проклиная все и вся, контр-адмирал, капразы, душка майор и лейтенант-адъютант были вынуждены подняться с мест, чтобы присоединиться дрожащими от омерзения голосами к полупьяному хору юнцов:
Два солнца нам небо хранит:Одно – над нашими головами.Другое – не менее ярко горит,Повелевая Армадой и нами!
Тапер усердно бегал по клавишам сухими и длинными, словно лапки паука, пальцами, недоноски ревели, дирижируя бутылками. Зрелище получалось отвратительное, но никто уже действительно и пикнуть не смел.
Психолога сцапали прямо на заседании Большой Тройки, на котором торопливо разбиралось дело старших офицеров со «Злобного». Он не успел подписаться под приговором, как сам был скручен и избит ворвавшимися молодцами Особого отдела. Все кончилось. С вывалившимся языком и с выпученными глазами, в которых плавал песок, «разоблаченный» был доставлен на Высший Суд, заседающий на адмиральском мостике. И как только разглядел он в мельтешащем тумане плетеное кресло, силы окончательно оставили его. Мутными очами поводил он по сторонам и, внезапно обнаружив в толпе своего приятеля, Главврача, хотел было прошепелявить что-то разбитыми в лепешки губами, но тот лишь развел руками, философски обозначая – «что поделать, голубчик». Затем старый циник счел за благо исчезнуть за спинами флигель-адъютантов. Психолог взвыл – вернее, ему лишь показалось, что он взвыл, на самом деле из нутра его извлекся слабенький жидкий стон. Попытался он что-то выдавить в свою защиту, но его рот тотчас залепили скотчем. Главврач поспешно убрался еще дальше, к ограждению мостика. Впрочем, беспокоиться за свою участь ему было совершенно нечего: он славился, как великолепный проктолог. Так что вечером философ мог позволить себе добродушный монолог, оставшись в обществе своей больной нахохлившейся канарейки:
– Vae Victis! Еще один упавший вниз. Что поделать, бедняга не обладал самой полезной из профессий. К счастью для нас с тобой, моя дорогая, тираны редко бывают молоды.
Затем, потирая руки, мирно засел за Канта.
Ежедневно теперь команды плясали и пели песни. Однако по-прежнему эшафот не справлялся с потоком приговоренных. Из ожидающих в карцерах своей участи офицеров образовались настоящие очереди. Не все скисали – многие держались огурчиками, стараясь заразить молодецким мужеством коллег по несчастью, и шутками встречали охранников, зачитывающих списки очередных приговоренных. Оставшиеся провожали товарищей затейливыми напутствиями, прося передать приветы тем, кто уже был отправлен на небо. В ответ неслись бодрые уверения, что все приветы обязательно попадут по адресу, после чего следовало обязательное и громовое: «Встретимся у топа мачты!»
Бравада захлестнула и желтоперых лейтенантов, и пожилых каптенармусов. Считалось особым шиком встретить сообщение о собственном приговоре за картами, а затем хладнокровно довести до конца роббер. Тюремщики, по молчаливому уговору, не торопили игравших – напротив, некоторые из них следили за подобными бретерами с тайным уважением и даже с симпатией. Обычно проигравший, поднимаясь и кивком благодаря партнеров за приятный часок, оставлял свои долги на товарища, очередь которого была еще впереди. Играли на зажигалки и спички, на сигареты и припрятанные бутылочки с коньяком. Делом чести для оставшихся считалось расплатиться за ушедшего. Некоторые, через охрану, доставали себе белоснежные аристократические рубашки и щеголяли ими. Смехом и веселыми возгласами встречали новое пополнение. Новички старались не отстать в этой заразной, наперекор всему, жизнерадостности – часто взрывы хохота сотрясали битком набитые карцеры. Спорили о том, кто шагнет на гильотину следующим, сочиняли друг на друга остроумные эпиграммы и рассуждали о поэзии Бодлера и о музыке Шнитке с видом сорбоннских профессоров.
Так, между двумя подведенными к плахе инженерами первого ранга, осужденными «за тайные сношения с трюмными», состоялся обычный разговорчик:
– Никогда не соглашусь с Достоевским! – воскликнул один, когда их ненадолго оставили в покое – забарахлил механизм, освобождающий нож. Пока гильотину щедро поливали машинным маслом, осужденный горячо продолжал: – Меня коробит дурацкая аксиома о том, что если Спасение зависит от одной слезинки ребенка, то стоит от него отказаться. Полные чушь и глупость!
– В чем же дело, товарищ? – спросил другой, щеголяя накрахмаленной рубашкой. Подобно маркизу или графу времен Людовика VI, он держался с поразительным, даже каким-то нахальным, спокойствием.
– Здесь все очевидно как дважды два. На то и Спасение, чтобы не пролилось не единой слезинки. Иначе оно Спасением просто-напросто не является. Странно, что эта мысль пришла мне в голову именно сейчас, – объяснил первый.
– Можете не сомневаться – она в ней ненадолго задержится! – С этими словами, пожав руку собрату, воскликнувший закончил свой путь. Его собственная голова закувыркалась, как неправильно пущенный шар в кегельбане по специальному желобу – с тем чтобы достаться шныряющим барракудам.
В один прекрасный день на палубах были построены заметно поредевшие экипажи, а на мостик «Убийцы» доставлены представители всех конфессий. За исключением упрямого попа с «Чуда», который все то время, пока лилась кровь, вел службы и не уставал порицать репрессии, служители культов благоразумно отсиживались по каютам. Однако ксендзов, муллу и особенно раввина не спасла нейтральность. Нисколько не церемонясь, путающихся в рясах священников приволокли к лифтам фок-мачты и подняли на уже подзабытую всеми ими высоту. Там и был отдан изумительный по своей простоте приказ. Без тени улыбки, напротив, самым серьезным образом, обер-церемонийместер, постукивая для доходчивости по палубе золоченым жезлом, объявил о существе дела. Сейчас же, не медля ни секунды, служители должны были признать Божественность Главного Властителя, Его Величества, Благодетеля и Спасителя, Единственного Адмирала Вселенной.
– С вашей стороны это величайшие святотатство и наглость! – нисколько не колеблясь, бесстрашно заявил поп с «Чуда», когда его первым подвели к знакомому креслу.
Его Священность, Император, Единственный Адмирал и прочая, прочая, прочая, в новом мундире, обсыпанном серебром и золотом, безмятежно покачивался. До него не сразу дошла столь возмутительная фронда. Наконец Божественный закряхтел, щелкнул пальцами, и всемогущий Фуше – Первый флаг-капитан – весело излил волю монарха, парировав:
