А Андрей Александрович и Федор Черный, пьяные не столько вином, сколько властью и кровью, повсюду таскали за собой княжича, показывая ему, как умирают его коломенцы…
— Что ж ты к отцу не послал?
— Не успел.
— А теперь что же?
— Они на Рязань пошли.
— Нет! — крикнул Михаил Ярославич, пытаясь разбудить княжича от бессонного забытья. — Не пошли они на Рязань! Я с Рязани пришел от отца твоего, нет их там! И на дороге не встренулись, мы же не могли разминуться! Василий!
Княжич смотрел в какую-то свою глубину, и неведомо, что он там видел.
— Куда Дюдень пошел? На Москву?
— Нет… — Василий медленно покачал головой. — Знать, на Муром… Али Владимир.
— Давно?
— Давно… — Княжич вдруг затрясся плечами, забулькал горлом и, закрыв руками лицо, привалился к плечу Михаила.
— Я это… я… я виноват!..
— Ну, будет… Будет, что ли, Василий. Ну, Василий же Константиныч, будет… Ты же князь, Вася, князь, нельзя нам, ну, будет… — Михаил гладил мальчишку по плечам, по голове, но не мог успокоить. Да и чем же здесь можно было утешиться?
От Коломны пошли укатанной, умятой дорогой в Москву. Дорога шла лесом, вдоль петлястой реки, называвшейся также Москвою.
Еще на Коломне дружина без приказов и слов разобрала из складского возка оружие. Снарядились изрядно, и луками, и копьями, и булавами, а не только одними мечами да саблями. Под короткими заячьими шубейками появились у кого татарские латы из жесткой блестящей скоры, у кого кованые нагрудники, у кого кольчужки, сплетенные из тусклых мелких колец. Седельные сумки раздулись от шишкастых высоких шлемов, глухо брякавших там о кованные кольцами назатыльники и иное железо на лошадином бегу. При каждом верховом уже под седлом и в узде шел еще один конь в заводе. Ездовым было наказано не упускать передний возок далее чем на сажень. Стабуненный лошадиный завод, который вели за собой из самого Сарая, теперь совсем стал обузой. Мало того что сторожили его одновременно пять, а то и семь дружинников, но и шум, производимый почти полутысячей конских ног, намного опережал тверской поезд.
Впрочем, Тимоха Кряжев со своею горстью шел напереди поезда, и можно было гнать во всю мочь, не опасаясь столкнуться с какими-нибудь татарами. Михаил Ярославич и гнал во всю мочь и во все лопатки, останавливаясь лишь затем, чтобы перезапрячь выбившихся из сил лошадей.
Обычно живая дорога была мертва. Разнеслась, видать, весть по Руси. Затаился бойкий торговый люд по углам, всяк там, где узнал про напасть, авось пронесет…
На полпути от Коломны до стольного Даниилова города, в том месте, где впадает в Москву-реку малая речка Мерекая, бегущая из лесов, в большом селе с полусотней домов и со светлой, нарядной церковкой, срубленной топорами так ладно, что издалека кажется, будто она не стоит на речном берегу, а сама бежит навстречу подъезжающим заждавшейся любой, Михаила Ярославича встретили тревожные жители.
Местный тиун и священник той праздничной церковки Воскресения Христова привели Михаила в избу, где на лавке лежал мужик. Его лицо и руки были обмотаны тряпицами, густо пропитанными гусиным жиром. Возле него еще хлопотали бабы — мазали жиром распухшие, сочившиеся гноем и сукровицей черные, как кожа у редьки, ступни. Мужик тихонько благодарно постанывал.
— Вот, князь, вышел ныне из леса. Видать, заколел. Ишь, ноги-то как опухли… Эй, каменщик! Как тебя там? — негромко окликнул он мужика, приблизив к его обмотанному лицу свою бороду. — Слышишь меня-то?
— Слышу… Иван я… С Владимира.
— Князю-то, слышь ты, скажи, Иван… князь тверской здеся, Михаил Ярославич.
— Дак что ж, татары… — Мужик замолчал. И все молчали. Потом снова послышалось из-под тряпок: — Ворота-то ить сами открыли, а оне-то пожгли-побили… Андрей Городецкий с ними. Слышь, князь, — попросил вдруг мужик, — ты им ворота не отворяй…
— Не отворю, — успокоил его Михаил и спросил: — Куда идут они, знаешь ли?
— Не знаю, князь. Поди, на Переяславль… Дмитрия они рыщут.
— Давно ушли?
— Давно уж… Я лесами без счета сколь дней шел… Гонют, гонют… Девок портят, волкам кидают… Золотой пол-то и тот выломали… Слышь, князь, в церкви-то Богородичной золотой пол был, так выломали они пол-то, слышь, князь… — Мужик говорил удивляясь и всхлипывая, будто сам только про то узнал. — А я-то убег… Лесами… Ноженьки-то на золотом полу горят, горят — земли хочут… — Он уж бредил, кидаясь головой по лавке.
— Ужели и церква рушат? — перекрестившись, со вздохом спросил священник.
— В Коломне пожгли, — ответил Михаил.
— Господи, сохрани!..
— Нам-то как быть? В Москву идтить али в лес? Наш-то Данила Александрович брат, чай, Андрею-то? — с надеждой спросил тиун.
— Бешеный пес родства не ведает, — сказал князь и вышел из избы, в которой уже пахло гниющим мясом еще живого владимирского Ивана.
— Что, князь, Москвой идем? — спросил Тверитин.
— Гони, Ефрем, на Москву, авось проскочим!
Тимохи Кряжева горсть тут же ушла вперед.
Михаил, сняв шапку, оборотился к церкви и, осенив себя крестным знамением, поклонился ей в пояс.
Церковка и впрямь была славной. Вроде и невысокая, вроде и скромная, истинной Божией невестой стояла она на речном взгорке, открытая небесам и дальнему взгляду. Деревянная кровля плавным кольцом падала с-под небес на рубленые точеные стены, но не давила их, а, напротив, словно звала за собой туда, ввысь, где нежным свечным застывшим огнем горел изукрашенный золотой чешуей единственный куполок.
— Кто церкву-то рубил? — входя в возок, оборотился князь к тиуну.
— Мужики, чай…
— Твои?
— Дак наши.
— Пришли мне в Тверь тех мужиков, пусть и нам такую-то срубят. Лепа — аж душе больно! — сказал он и пустил поезд в гон.
И еще долго, пока видна была, оглядывался на маленькую церкву. Теперь она не бежала навстречу, но и опять будто не стояла на месте, а все тянулась за ним, провожая, как мать или люба. А горящий ее куполок теперь казался малой слезой, упавшей на землю с неба.
Господи, сколько чудес твоих в русской земле!..
— Ах, пес! Ах, пес!.. — в голос, сквозь зубы, ругался Михаил Ярославич в своем возке.
Сейчас ему многое стало ясно из того, что происходило в Орде и что в Сарае от него ускользнуло. Ясно стало, зачем хан Тохта послал царевича Дюденя к хану Ногаю: затем лишь, чтобы руками его ногайцев поставить-таки на Руси звероватого Андрея заместо Дмитрия. Но это всего лишь повод. Ласковый, неспешный в словах и движениях Гюйс ад-дин Тохта дал, видать, волю брату так пройтись огнем по Руси, чтобы вспомнилось время Баты, чтобы снова вернулся тот рабский страх, когда татарин мог приказать русскому мужику лежать на земле до тех пор, покуда он отлучится за своей саблей, чтобы, вернувшись, этой саблей снести тому мужику голову. И ведь лежал мужик в смертной истоме, ждал татарина, настолько велик и безнадежен был страх перед ними, проклятыми агарянами. Ныне-то веселей стал мужик! То во Владимире, то в Суздале, то в Ростове единодушно вставали жители на татар, и видели уже русские кровь татарскую, и страх в узких раскосых глазах, и спины бегущих… Почуял Гюйс ад-дин Тохта — не та уже Русь!
Медленно, тяжело, с оглядкой, однако нарождалось единодушие, против которого и татары были слабы, единодушие в войне и вере, против которого нет дьявольской силы, единодушие, какого когда-то не хватило русским на Калке и Сити. Вроде бы вот оно, близко уже, ан нет! Тохта ли хитрый, прозорливый ли Гурген Сульджидей нашли зазор, чтобы опять разбить Русь, не дать ей собрать ни силы в руках, ни крепости в душах!
Впрочем, винить татар в том, что они блюдут свою выгоду, было напрасно и неразумно, иначе они и не могли поступить. Да Михаил их и не винил, как нельзя винить врага или зверя за то, что он зверь или враг. Другое имя жгло князю сердце пыточным каленым прутом. От отвращения он и про себя не мог произнести сейчас мерзкого имени Андрея-клятвопреступника. Ему казалось, произнеси он это имя вслух, он либо задохнется от ненависти, либо сблюет. И потому Михаил лишь шептал сквозь зубы:
— Ах, пес! Ах, пес!..
Еще Михаил не мог не думать о том, какую цель преследовали хан Тохта и тот же бохша Сульджидей, отправляя его на Русь. Чего хотели? Чего ждут от него? Гибели его? Так в Орде он нашел бы ее вернее, чем у себя на Руси, где даже городецкая тварь вряд ли посмеет поднять на него свою грязную лапу, потому что жизнь князя не в воле людей, даже таких богоотступных, как он. Нет, он нужен им для иного: войны они хотят, чтобы поднялся русский князь на русского князя, чтобы русские сами перебили друг друга, чтобы сильнее, чем татар, ненавидели родичей, и тогда не будет уже в веках более трусливого, жалкого, злобного к самому себе народа, пасти и доить который проще, чем стреноженных кобылиц.