С началом Первой мировой войны император Николай II, судя по дневниковым записям, беспокоился за благополучие своих близких:
«22-го июля. Вторник.
Вчера Мама приехала в Копенгаген из Англии через Берлин. С 9 1/2 до часа непрерывно принимал. Первым приехал Алек (имеется в виду принц Александр Петрович Ольденбургский. – В.Х.), кот. с большими возвратился из Гамбурга затруднениями и едва доехал до границы. Германия объявила войну Франции и направляет главный натиск на нее.
У меня были доклады: Горемыкина, Сухомлинова и Сазонова. Кирилл был дежурным.
23-го июля. Среда.
Утром узнал добрую весть: Англия объявила войну Германии за то, что последняя напала на Францию и самым бесцеремонным образом нарушила нейтралитет Люксембурга и Бельгии.
Лучшим образом с внешней стороны для нас кампания не могла начаться. Принимал все утро и после завтрака до 4 час. Последним у меня был франц. посол Палеолог, приехавший официально объявить о разрыве между Францией и Германией…
24-го июля. Четверг.
Сегодня Австрия, наконец, объявила нам войну. Теперь положение совершенно определилось. С 11 1/2 на «Ферме» у меня происходило заседание Совета министров. Аликс утром ходила в город и вернулась с Викторией и Эллой. Кроме них завтракали: Костя и Мавра (имеются в виду великий князь Константин Константинович и его супруга великая княгиня Елизавета Маврикиевна. – В.Х.), только что вернувшиеся из Германии и тоже, как Алек, с трудом проехавшие через границу. …»[88]
Наконец, в дневнике Николая II от 27 июля 1914 г. была сделана следующая запись: «В 10 1/2 была обедня вследствие приезда дорогой Мама в 12.36 сюда в Петергоф. Встречало все семейство, министры и свита. Был выставлен дивный почетный караул от Гвардейского экипажа. Мама приехала с Ксенией, совершив 9-дневное путешествие из Англии на Берлин, откуда ее не пропустили к нашей границе, затем Копенгаген, через всю Швецию на Торнео и на СПб. Она совсем не устала и в таком же приподнятом настроении, как мы все. Завтракали и обедали в Коттедже. Погулял с дочерьми. В 6 ч. принял Николашу. Погода была отличная»[89].
Весть о войне в самые первые дни по всей Российской империи была встречена с большим подъемом патриотизма. Известный писатель М.М. Пришвин (1873–1954), который зимой 1916–1917 гг. стал секретарем товарища министра торговли и промышленности, в дневниковой записи от 27 июля 1914 года отметил:
«27 июля. Город. Рассказ кондуктора о событиях: депутат на белом коне с трехцветной лентой, а полиции не было, картина высшего состояния человека: пьяных нет, все закрыто, запасные чинно гуляют (не пьют)… Рыжий мужик спрашивает, а будет ли царь на войне? Водку заперли, и самоуправление возле казенки. Как в солнечном затмении наблюдают солнце, так и в пьянстве русский народ. “Водку заперли – это Государь молодец, дай Бог здоровья”.
Все это признаки конца: встреча со старообрядцем, разговор о лесных пожарах, и затмении, и забастовке – все это признаки конца, как у летописцев.
Признаки войны: лесные пожары, великая сушь, забастовки, аэропланы, девиц перестали замуж выдавать, Распутину (легенда в Петербурге) член отрезали, красная тучка, гроза. Лес и старообрядец. Радость освобождения от будней: кухня и трактир – дом и война.
Иногда читаешь газету, идешь по улице и вдруг спросишь себя: “Какое же теперь время года?” Лето забыто. Природа – все равно. Пустые, резонирующие квартиры наполнены странными звуками.
Нет: мир после этой войны, конечно, надолго оградит себя от войны, но возможность ее не устранит. А преобладание Англии, а броня культурного человека. Для уничтожения войны нужно, чтобы о ней решили живые трудящиеся массы, но когда это будет, как потонули голоса социалистов. Керенский очень ловко вышел из затруднения – умный человек. А что же другое и скажешь? И все-таки какая-то радость и бодрость, как хорошо на улицах, все черпают эту радость из источника единения. А чувство к народу (патриотизм сознательный) – тут много приятной лжи и, быть может, даже все обман.
Меньшиков уже все учел и разделил Австро-Венгрию; его слова: “Буря – явление, в котором выражается исключительная роскошь природы, раздается гром – и какая свежесть, сколько озона!” Он же об инородцах и евреях: “В куколке их души невидимо сформировалась как бы некая бабочка и готова вылететь совсем новым существом”.
Хожу везде, спрашиваю, кто, что знает, и думаю: в этих великих событиях судьба избрала таких маленьких свидетелей – все как дети, ничего не знают вперед, и многие чему-то как дети радуются…
Коля-депутат наткнулся на мысль и все думает, как бы совсем покончить с войной и разоружиться, думает, думает, думает и все ни к чему не приходит: ведь суд обеспечивается вооруженной силой, значит, нужно вооружение, все-таки нужно установить, что идея о “последней войне” бродит в голове многих. Много помех успеху мобилизации – быстрота, внезапность: испугались, но одумались и пошли. А шли, как все говорят в один голос, хорошо, совсем не то, что в Японскую войну»[90].
Через две недели произошло еще одно знаменательное событие в большом Императорском семействе. Это событие нашло отражение в дневнике императрицы Марии Федоровны:
«11/24 августа. Понедельник.
Ужасное возбуждение. Сегодня ожидаю моего Мишу. В 11 часов приняла Гадона. Благодарю Господа за эту блестящую кампанию, в которой участвовали кавалергарды и Конная гвардия. Получила милое письмо от Ольги. Миша пришел незадолго до завтрака. Наша встреча была очень эмоциональной! Затем мы с Ксенией посетили раненых офицеров в Благовещенском госпитале… Домой вернулись к чаю, на котором также присутствовал Ники с двумя младшими дочерьми. Таким образом, Ники и Миша впервые встретились здесь у меня. Эта встреча меня глубоко тронула. Миша расплакался, но вскоре они оба подавили в себе эмоции и больше ни о чем не вспоминали»[91].
Более лаконичная запись в дневнике императора Николая II от 11 августа 1914 г.:
«Отличный летний день. Погулял. Принял Григоровича, Горемыкина и Кривошеина. После прогулки в 4 ч. отправился с Мари и Анастасией на моторе на Елагин к Мама. Пил у нее чай с Ксенией. В это время вошел Миша, вернувшийся вчера ночью из Англии тоже чрез Норвегию и Швецию на Торнео. Радостно было встретиться! Вернулся в Ц[арское] С[ело] с ним. Он обедал у нас.
Вечером читал»[92].
Следует отметить, что «русский колосс», как называли Россию за рубежом, оказывал магическое воздействие и вселял радужные надежды на союзников по Антанте. На шахматной доске военного планирования огромные размеры и людские резервы Российской империи имели самый большой вес. Несмотря на ее неудачи в Русско-японской войне, мысль о «русском паровом катке» утешала и ободряла Францию и Англию. Численность и потенциал российской армии внушали уважение: 1 423 000 человек в мирное время, еще 3 115 000 при мобилизации составляли вместе с 2 000 000 территориальных войск и рекрутов 6 500 000 человек.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
