если есть хоть малейший шанс, что ты меня любишь, я буду рядом.
Она делает глубокий вдох. Затем устремляет на меня взгляд, взгляд волшебной сирены, за которым я с радостью последую даже навстречу своей гибели.
– Хорошо.
– Что хорошо?
Намек на улыбку.
– Хорошо, что ты здесь.
– Ничего, если я с тобой пообедаю?
Она смеется, удивляя нас обоих, и кивает.
– Да, было бы здорово.
Мы берем в магазине один на двоих сэндвич на хрустящем хлебе, куда набросаны соленые оливки, кусочки вяленого мяса и пахучих сыров – настоящее святилище деликатесов, которые, как мне казалось, исчезли с началом войны. Я привык к жесткой тушеной говядине, печени с кукурузным сиропом, консервированной фасоли с городских огородов. Однако здесь на продовольственные талоны можно купить продукты, вкус которых напоминает о мирном времени.
В последующие дни мы, как и сегодня, отовариваем талоны и наслаждаемся обедом. Эту негласную договоренность мы соблюдаем даже после того, как я устраиваюсь в «Файлинз» продавать костюмы. Это моя первая работа, если не считать нашу гостиницу. Меня взяли благодаря миссис Моретти, вдове с добрыми глазами, которая в трамвае заметила мою хромоту и спросила, не с войны ли я. Она предложила поселиться мне в спальне сына – еще одного солдата, который не вернулся. И написала на листочке название «Файлинз» и адрес, велев спросить Сэла, тамошнего менеджера. Когда мы встретились, он заметил, что я хромаю, и спросил с сильным итальянским акцентом:
– Видно, что ты нормальный парень… Но тебе придется стоять на ногах, общаться с клиентами. Справишься?
Я перенес вес тела на поврежденную ногу – она сильно запульсировала – и поклялся, что справлюсь. Он кивнул, просиял улыбкой в складках загорелой кожи и сказал, что ему нужен продавец костюмов и что к работе можно приступить прямо сейчас.
С первого рабочего дня в обеденный перерыв я сажусь на надземку Главной линии на Даунтаун-кроссинг и проезжаю на метро три остановки до Бэк-Бэй, а оттуда добегаю до «Копли-сквер», где Эвелин ждет меня с двумя половинками сэндвича: для меня и для себя. У нас есть всего несколько минут, чтобы побыть вместе, но оно того стоит. Она улыбается мне с другой стороны улицы, и я понимаю, что ее броня дала трещину.
Мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу и сжимая бутерброды замерзшими пальцами.
Эвелин говорит:
– Представляешь, я печатаю в два раза быстрее, чем другие девчонки. Сказываются годы за пианино.
– Может, тебе начнут платить вдвое больше.
Она усмехается:
– Ага, обязательно. Тогда я хоть смогу брать больше уроков. Скучаю без музыки.
– Упроси Мэйлин купить тебе пианино. Будешь заниматься самостоятельно.
– И где мы его поставим? Нам двоим-то еле места хватает, она и так великодушно пустила меня к себе.
«У тебя уже есть пианино, оно ждет тебя дома», – хочу сказать я.
– Можно спросить?
Она жует, по ее глазам, что на одном уровне с моими, понятно: она начеку, чтоб ненароком не согласиться отвечать на неудобный вопрос.
– Почему ты передумала? Ну, в тот день, когда я приперся… Я боялся, ты не захочешь меня видеть.
– Честно? – Она комкает вощеную бумагу, натягивает перчатки. – Каждый день с тех пор, как я уехала… Каждый раз, когда уходила с работы, я представляла, что каким-то образом ты тоже окажешься здесь.
«Ты знала, где меня найти», – проносится у меня в голове. Я бережно отношусь к ее честности, разговор можно отложить до тех времен, когда наши отношения встанут на более твердую почву. Наши дни проходят вот так, в колебаниях между тем, что мы готовы сказать и что не можем, чем мы делимся, а что держим в секрете.
Признаюсь, мне не особенно нравится продавать костюмы, но за это неплохо платят, и график стабильный. Я подумываю о том, чтобы откликнуться на объявления о найме разнорабочих или навести справки в одном из отелей, однако работать в «Файлинз» мне проще, чем гоняться за тенями той жизни, которая осталась позади. Восстановление «Устричной раковины» я никогда не воспринимал как работу, потому что гостиница была моей, но потеть на чужой стройке было бы так же бессмысленно, как сворачивать платки для нагрудных карманов. Эвелин беспокоится, что я со своей ногой столько хожу по городу, да еще и весь день стою в магазине – даже в эти счастливые дни хромота не дает мне забыть о том, что было до. Я отмахиваюсь, говоря, что мне нужно ее тренировать, если я хочу стать сильнее. Если не считать ноги, мы не говорим о войне, не говорим о Томми, Стони-Брук или родителях; обходимся в нашей новой жизни без этих тем. Здесь ничто не будит болезненных воспоминаний, нет знакомых запахов или звуков, которые могли бы перенести нас домой. Бостон пахнет выхлопными газами, толпой в метро, дождем на улицах. Здесь нет и намека на соленый воздух, испарения свежей земли, мускусный аромат отлива.
Здесь мы можем начать все сначала.
Щеки у Эвелин порозовели, руками в варежках она обхватила коричневый бумажный пакет, откуда торчит край буханки с хрустящей корочкой. Наши ботинки оставляют на мокрой булыжной мостовой грязные следы. Я неуклюже поправляю в руках продукты, засмотревшись на Эвелин. Вязаная шапочка немного сдвинулась, оголив покрасневшую от холода мочку уха. Идет снег; в сумерках через увешанный еловыми гирляндами Бруклайн-Виллидж мы возвращаемся к дому Мэйлин – арендованному особняку в колониальном стиле на Уолнат-стрит. Улицы пусты и тихи, все попрятались по домам, сидят у потрескивающих каминов. Волосы у Эвелин усыпаны снежинками; у меня возникает желание снять снежинку и дать ей растаять на кончике пальца.
Эвелин, которую я знал раньше, затеяла бы игру в снежки или растянулась на снегу, водя руками, чтобы отпечатались крылья ангела. Эта Эвелин не делает ни того ни другого, но ходит с высоко поднятой головой, подбородок смотрит вперед. Это само по себе победа, потому что под расправленными плечами – съежившаяся душа, придавленная гибелью Томми. Я не разочарован; просто надо приспособиться, принять перемены. И я принимаю. Я начинаю осознавать, что мы не можем всегда оставаться прежними.
В памяти, как дым, всплывает воспоминание о последнем утре, когда Томми был в Стони-Брук. Он молча поставил чемодан на полку над головой и сел на сиденье рядом со мной. Расправил штанины, избавляясь от невидимых складок на отглаженной форме. Проводил взглядом удаляющуюся фигуру Эвелин, когда наш поезд, пыхтя, тронулся с места, а в воздухе повисли пар и копоть от горящего угля, и нетвердым голосом сказал: «Если со мной что-то случится, позаботься о ней». Я кивнул, и мы поехали
