Судьба, однако же, решила иначе… Да что все валить па судьбу? Решил своей волей капитан Пензенского пехотного полка, бывший семеновец Алексей Тютчев.
«Мы, славяне, — слушай — были народ очень смирный; втихомолку хотели, рано или поздно, хорошо ли или худо, соединить все славянские народы в одну федеративную республику. Дела наши шли хотя медленно, но хорошо; но…»
И. И. Горбачевский — М. А. БестужевуИЗ ТЕТРАДИ Г. Р. КРУЖОВНИКОВА
Продолжение
Год 2000-й апреля 43-го числа.
Мой сослуживец или сосед по Заводу, которому эта тетрадь попалась бы случаем в руки, решил бы, что я спятил, — конечно, если он не читал Гоголя, но таких-то здесь множество. И пусть себе думает, не ошибется. Да, прав старина Поприщин: сегодняшний день есть день величайшего торжества. В Испании сыскался король.
Ну король не король, однако — вправду сыскался.
Успокоимся — и по порядку.
Долгожданная почта. Соблазнительно пухлый пакет, хоть и поистерзанный осмотрщиками. Обеими руками раздираю бумагу, словно предчувствую нечто необыкновенное.
Нет. Сочиняю. Предчувствия — не было: просто обрадовался посылке от сестры, от моей Кати Маленькой. Не меньше и не больше, чем радовался всегда.
Слава богу, книги. Сладострастно разглядываю и разглаживаю одну, вторую… Но не о них же сейчас разговор. Вот!
«Русский архив», издаваемый Петром Бартеневым. Год двадцатый. 1882. КнигаI. Москва. В университетской типографии (М. Катков), на Страстном бульваре. 1882».
Начинаю первым делом листать журнал, наперед, еще по студенчеству, зная, что Бартенев шуток не шутит. Точно. «Юрьев день, сочинение князя В. А. Черкасского». Ужо почитаем. «Письма великого князя Павла Петровича и великой княгини Марии Федоровны к Н. И. Панину». Совсем неплохо. «Из Записок знатной дамы. 1845 год». Куда ни шло. «Египетские ночи» А. С. Пушкина: неизданные прозаические и стихотворные отрывки». Это уж просто прелестно.
И — бац!
Страница 435-я.
«ЗАПИСКИ НЕИЗВЕСТНОГО.
Из Общества Соединенных Славян»
Вот тут уж и правда что-то предчуветвенно и почти болезненно екнуло, селезенка, что ни, какая-нибудь, — черт ее знает: в анатомии был я всегда несилен.
Следом — предуведомление издателя. Читаю:
«Подлинная рукопись этих Записок была привезена из Сибири. Она писана до того мелко, что из одной страницы ее выходит по нескольку печатных. Достоуважаемый Александр Иванович Баландин принял на себя труд снять с нее список, по которому она здесь печатается. Кажется, что Записки эти составлены бывшим подпоручиком 8-й артиллерийской бригады…»
И вдруг: «…Иваном Ивановичем Горбачевским…»
Впрочем, опять сочиняю. Вру. Не было «вдруг». Все — снова — было иначе.
Самое первое, что кинулось мне в глаза, было, разумеется, имя: Иван Иванович. И, уже возликовав, но еще опасаясь, что случилась ошибка, я принялся школярски читать все подряд, слово за словом, с упорным тугоумием старательного дурака одолевая смысл фраз, которые предшествовали главному. Тому, что это — о н.
Итак:
«…Составлены бывшим подпоручиком 8-й артиллерийской бригады Иваном Ивановичем Горбачевским; но ручаться в этом нельзя».
Последнее — кольнуло, но так, легонько. Знаем мы эти ученые предосторожности. Я уже верил, пусть самонадеянно, пусть одним только брюхом, что удача меня не надует, не имеет права. Почти по тому же Гоголю: это должно быть, потому что этого не может не быть.
Но дальше:
«записки написаны долгое время (спустя) после события, но еще в царствование Николая Павловича. Они замечательны беспристрастием изложения и важны потому, что «Общество Соединенных Славян» до сих пор было известно весьма мало в нашей печати.
П. В.».Говорил же я, не из тех этот П. Б., Петр свет Бартенев, чтобы обмануть ожидания!..
Вот и еще из первых впечатлений. Показалось: словно пестрит типографский набор. Будто мужицкая чересполосица, где одну полосу засевал хозяин, а другую — бездельник и пьяница. Пригляделся: да, так и есть. Вот страницы с 461-й по 464-ю — совсем другой вид, чем у соседних. И строки, и буквы в них раздвинуты, разрежены, растолканы.
Не поленился пересчитать, а, пожалуй, просто оттягивал сладостный и страшноватый миг первочтения. Пересчитал. На привычном журнальном листе — 41 строка, на тех, что глядятся непривычными, — по 32–33. Что за оказия? А вот и еще, и еще, и еще…
Нечего вновь притворяться, что сразу не сообразил. Дело нехитрое и всякому российскому читателю ведомое. Не типографщики сплоховали спьяну — цензура спохватилась, выдрала опасные страницы и наставила белесых заплат.
Что ж, спасибо ей, матушке, и на том, что осталось.
А что осталось?
Баста. Нынче я больше не писака. Хватит оттягивать — усаживаюсь читать.
Итак…
Мартобря 86-го числа.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СЛАВЯНИН
БЕССОННИЦА
1868 года. Декабря 14-го дня
«…Черт вас знает, о чем вы там толкуете понапрасну! Все толкуете: конституция, «Русская правда» и прочие глупости, а ничего не делаете. Скорее дело начать бы, это лучше бы было всех ваших конституций…
И это не один Кузьмин говорил и желал. Этого требовало все общество Славянское…»
«…Много бы я тебе сказал о моих сношениях с Муравьевым-Апостолом, что мы делали, что говорили, что намеревались делать и что был он за человек. Это все теперь не пишу…»
И. И. Горбачевский — М. А. БестужевуЧто ни ветр шумит во сыром бору —Муравьев идет на кровавый пир…С ним черниговцы идут грудью стать,Сложить голову за Россию-мать…
Высокий, а верней говоря, в ы с о т н ы й, г о р н и й голос Алексея Тютчева, о котором, махнуврукой на всяческую логику, хотелось сказать: мягкое серебро, тот российский тенор особенной задушевности, когда исамой силы не нужно, а коли уж и сила есть, ее лучше придерживать, как переходят неведомо зачем на шепот, даже с глазу на глаз поверяя сердечные тайны, — этот-то редкий голос не просто вел песню на старый мотив «Уж как пал туман на синё море», но чуть не каждое словечко выпевал и выкладывал перед слушающими по отдельности. И куда подевалась та соловьино-разбойничья удаль, на какую каторжный знаменитый певец бывал такой мастак при случае? Гуляка, ухарь, солдатский потатчик и любимец, не переставший бредить прекрасным обычаем и бедственной судьбой своего родного Семеновского полка, бывало, заведет он: «Отечество наше страдает под игом твоим, о злодей!» — песню, которую с льстящим сознанием собственной неслыханной дерзости певали в холостом кругу семеновские офицеры, а там, того и гляди, оборвет ее на самом патетическом полуслове, ударит всей пятерней по струнам дикарской своей гитары и с головой, как в омут, кинется в иное, лихое, разухабистое, в «Солдата на рундуке», в «Пусть волком буду я, любите лишь меня» или даже в вовсе малопристойное: «Солдат бедный человек, ему негде взять…»
Нет, сейчас певец нес песню бережно, точно птенца в ладонях.
Сейчас… А когда оно было, это «сейчас»? В двадцать девятом, что ли, году? Нет, в тридцатом, — их перевели уже к той поре в Петровский острог. И уж точнее точного — 14 декабря. Стало быть, в тот самый день, который…
Иван Иванович, трудно поворотясь на бок, нащупал у изголовья холодную сплюснутую репку своих древних часов, поднес поближе к глазам, норовя уловить лунный отсвет… Да, 14-му шел уже четвертый час. Тому дню, который они и в каторге не пропустили ни разу, светло и печально его не отпраздновав.
Нынче было ни чокнуться, ни даже подняться с опостылевшего ложа — не оставалось сил. Слава богу, что оставались воспоминания.
…Муравьев идет на кровавый пир…
Про то, как сложилась песня, ему рассказывал сам нежданный сочинитель, все тот же Мишель Бестужев.
— Сижу, — говорил, — 14-го дня в коридоре нашего каземата. Курю трубку, как обыкновенно после утреннего чаю. Гляжу: идет Алексей Тютчев, совершеннейше трезвый, что, впрочем, по раннему часу не так удивительно, и несколько чопорный… Да ты помнишь: он таким бывал всегда, когда предстояло ему петь в собрании.
— Хочешь чаю, mon cher?[10]
(Тютчева они все поголовно окликали не иначе как mоn сhеr'ом, ибо сам он фразы не мог вымолвить без этого присловья.)
— Изволь, выпью стакан. Да не дашь ли и трубку?
— Возьми сам. И садись, гостем будешь. Ну что, распотешишь нас сегодня? Споешь после торжественного обеда «Славянских дев»?
