Я желаю, чтоб гордый ты был и свободен...
Это счастье его в руках. Он не верит ни в какое другое счастье.
"Слушать стариков да раскольников - от жизни отречься. Пропадай, кривда, выходи, правда, наружу! Правда светлее солнца, суда не боится. Была не была - сегодня ночью!"
И снова в голове стихи Горация: "Куда буря не закинет, гостем бываю. Теперь, гибок и проворен, погружаюся в волнах гражданских страж твердый! И друг добродетели истыя..."
Софрон находил утешение и поддержку в повторении стихотворных речений Квинта Горация Флакка, особенно в тех местах его песен, где воспевались стоики. В твердости духа их и в презрении к жизни он видел завещанное ими людям могущество.
Прочь, сластолюбие! Проклятие Лизавете! Никакие мучения, никакие страхи не остановят его. Он должен быть таким же, как эти древние эллинские герои: гибок и проворен, глядеть в глаза смерти с усмешкой, на дыбе умирая, не издать ни единого звука.
Александр продолжал уныло тянуть тусклые нравоучительные слова:
- Не боготвори ничего сотворенного. Гордый боготворит себя. Своеволие овладевает его помыслами. Апостол Павел дает уразуметь, что диавол осужден за гордость. Апостол Петр сравнивает диавола со львом рыкающим и ищущим пищи, но и лев, и волк, и заяц, и даже всякая птаха - все должны умереть... Чего же ради гордиться и зло другим творить?
- И волк и заяц, - сказал ему в ответ Софрон, - должны умереть, однако чего ради в пасть волку попадать зайцу? И нет такой твари, которая радуется тому, что ее съедят... А ты радуешься и не желаешь противиться!
- Смерть от злодея угодна богу. Сам Христос страдал от насильников, упрямо твердил Александр.
- Но достоит ли нам радоваться страданиям христовым? Разумно ли это?!
И странно было Софрону глядеть на этого одурманенного священным писанием человека и хотелось громко прославить льва, которого апостол Петр осуждает за то, что он ищет себе пищу. О, если бы подневольные люди уподобились львам и стали гордыми и истребили бы своих угнетателей!
Александр уснул. Вытянулся во весь рост на земле вдоль сырой стены подземелья, точно умер. Софрон, убедившись в том, что старец спит, достал из-под соломы гвоздь, гнутый крючком, и приложил его к замку ножных кандалов.
От шума цепей Александр проснулся.
Софрон схватил его за плечи, склонился к нему:
- Бежим, бежим!
Диакон с сердцем отстранил его рукой.
- Не тяготит меня сия нора. Несчастия бежать не рассудно, не хочу обманом скинути железа. Одного в душе желаю, чтоб со Христом мне вечно жить. Для него скорблю, страдаю, крест его хочу носить.
Софрон еще раз тряхнул его.
- Очнись, ужель тебе по душе каторжная подклеть? Владей умом и волею... Бежим!
Александр снова оттолкнул его.
- Бежать - значит страх свой казать злочестивым, а я не страшусь ни муки лютые, ни огня. Бегство не унизительнее ли страданий?.. Мысль моя не убоится никакого испытания... Умру с ней, а не выдам ее... Об этом скажи там, на Керженце... Властем же предержащим всяка душа да повинуется.
Александр смотрел в лицо Софрона немигающим, застывшим взглядом. Он вытянулся, звеня цепями, и, словно во сне, ровным, похожим на бред, голосом произнес:
- Познал тщету земных я благ. Блаженство тот наследует, кто духом нищ, кто слезы проливает, правды алчет, правды жаждет, в кротости, незлобивости, миролюбив и сердцем чист, кто страждет от людей невинно...
- Стой! - схватил его за руку Софрон, трясясь от негодования. Лицо его покрылось красными пятнами. - Человеку гнусно быть голубем, не хочу я в лапы попасть ни соколу и ни кречету, а тем более черну ворону. Богатый и знатный - что медведь пресыщенный в берлоге. Похитили они у бедняков единственную радость свободно любить, растить детей. В венце порфирном и ризе висонной блаженствуют владыки мира сего на спинах рабов своих, а добродетелью, как кнутом, подгоняют. Бог казнит нас бедами, а их ублажает радостью и веселием.
Софрон с негодованием бросил цепь и гордо сказал:
- Уйду в горы, в леса, на Волгу расторгать сплетенные врагами сети. Противны мне предводители благоумные и смиренные духом, - они заодно с царями, боярами и князьями церкви, они предают нас, вводят в обман. Прощай, пустопоп благочинный! Противно мне твое смирение!
Богатырскими руками он ухватился за железные прутья решетки. Они погнулись.
- Помоги! - прошептал Софрон.
Александр попятился в ужасе в угол.
- Не хочешь! - засмеялся Софрон и со всей силой рванул решетку. Посыпалась известка.
Александр перекрестился, попятился к стене и сказал вслед Софрону, скрывшемуся в окне:
- Будь счастлив, юноша!
Слезы потекли по его щекам.
XVIII
Ночью дьяк Иван вернулся в Духовный приказ из подземелья весь растрепанный, глаза в разные стороны, бледный, чумной. Остановился среди кельи и прошептал, с трудом дыша, "вельми непристойные слова, не по чину"...
Но, опомнившись, докончил:
- ...Мати пречистая, спаси нас!
Да в расстройстве неловко повернул задом, толкнув сложенную в углу колонку киотов. Она рассыпалась. Такой шум потрясающий в архиерейском доме произошел, что сам преосвященный епископ сначала сильно закашлялся, а потом торопливо зашаркал туфлями у себя в половине. Дьяк Иван позеленел от страха, нагнулся, начал скорехонько поднимать киоты. Но опоздал - дверь отворилась: в белой ночной рясе на пороге стоял епископ.
- Ты чего тут? - спросил он, сурово нахмурившись.
- Беда! - воскликнул дьяк. - Беда!
Питирим уставился на него удивленными глазами.
- Говори!
Вытянулся дьяк Иван перед епископом и, не переводя духа, выпалил:
- Сию ночь противу четырнадцатого июня известный вашему преосвященству колодник, Пономарев сын Софрон, сломал у тюремного окна решетку, бежал, а после него в тюрьме найдены ножные железа, в коих тот колодник сидел, да деревянный ключ, да гвоздик железный, загнут крючком, которыми знатно те железа отомкнуты...
Питирим, в ярости, схватил дьяка за руку и так рванул его, что, несмотря на свою грузность, дьяк отлетел в угол, как перышко.
- Позвать пристава! - прохрипел епископ, как всегда в гневе прикусив верхнюю губу.
Дьяк от испуга не двигался с места... Минуту длилось молчание. Он, видимо, хотел сказать что-то в свое оправданье.
Питирим теперь дернул его со злостью за бороду:
- Чего стоишь?
Словно из-под земли, выскочил пристав Гаврилов и еле слышно произнес:
- Прощенья молю, ваше преосвященство! Слыхом не слыхивал, видом не видывал, как так мог утечь оный разбойник.
- Зови сторожа! - крикнул Питирим дьяку Ивану, ударив кулаком по столу, и обругался редкостно.
Дьяк исчез.
- Говори скорее! Диакон Александр где? - закричал епископ на Пристава.
- Диакон Александр не пошел за утеклецом, не захотел ослушаться твоей воли...
Питирим приказал ответ держать явившемуся с дьяком сторожу Федорову.
- В канун того числа к Духовному приказу пришед незнаемая жонка, сказал Федоров, - которая спрашивала у тюремного окна колодников, а лицо ее было закрыто, и кого именно спрашивала она, - из караула расслышано не было...
Пристав покосился в ужасе на сторожа...
- Каково имя жонки? - опершись локтями о стол, уставился преосвященный глазами в лицо пристава.
- Не ведаю! - отступил в растерянности тот.
- Так ли? - прищурился епископ. - А ты? - обратился он к сторожу.
- Не ведаю! - пробормотал сторож, посматривая на пристава.
- Иди! - махнул рукою на дверь Питирим.
Пристав быстро удалился.
Питирим подозвал сторожа к себе поближе и, отвернувшись к окну, начал молча перебирать четки.
Несколько минут длилось тяжелое молчание. Федоров стоял красный, весь в огне, мучительно подавлял дыхание, глазки его слезились, бороденка тряслась, выдавая внутреннее волненье.
Питирим продолжал смотреть в окно, как бы забыв о стороже. Вдруг раздался его тихий, какой-то незнакомо ласковый голос:
- Поговорим любовно. Слыхал ли ты, православный человек, какие разговоры той жонки с приставом Гавриловым?
- Многие разговоры она имела и привела еще двух девок, которые девки, как наслыхан я, утеклеца-де сестры, Авдотья и Настасья прозываются...
- А не видал ли ты: не было ли разговоров бывого студента, Пономарева сына, с бабами?
- Не! Не видал!.. - упал в ноги епископу сторож.
- Так-таки и не видал? - улыбаясь, переспросил преосвященный. - И не видал, с кем спали бабы?
- Видал, - тихо ответил сторож, стоя на коленях.
Питирим сказал дьяку: "Уйди". Дьяк Иван ушел.
- С кем?
- Убьет он меня. Разом перешибет.
- За лицемерные и подлые деяния сам же будет наказан смертью. Говори без утайки.
- Грозил мне смертоубийством.
- Пытать буду.
Сторож съежился, заревел:
- Пристав Гаврилов уходил в ночь. С какой женщиной, впотьмах я не разобрал.
- Кто эта жонка? - продолжал наступать на него Питирим.
Сторож шепотом сказал: "Степанида".
