Во мне проснулся азарт. «Мы едим запретных тварей» — звучит соблазнительно.
— А что за запретные твари?
— Я знаю только, как они называются по-китайски, извините.
— О чем речь? — спросил я. — Это змеи?
— Сушеные змеи. Суп из змей. Это не запретные. Я говорю о животном, которое ест муравьев своим носом.
— Чешуйчатый муравьед. Панголин. Панголина я не хочу есть. Панголинов и так слишком многие едят, — сказал я. — Это вымирающий вид.
— Вы хотели бы есть запретных тварей?
— Я хотел бы поесть интересных тварей, — уклончиво сказал я. — Как насчет воробьев? Голубей? Змей? Как насчет черепах?
— Это легко. Я могу устроить.
Цзян был молод. На свою работу он пришел недавно, и это чувствовалось: он чересчур старался. Держался запанибрата, постоянно отпускал шуточки, но в этом чувствовалась какая-то фальшь: видно, обычно он имел дело с престарелыми иностранцами, которые любят, чтобы над ними подтрунивали, не забывая лебезить. Я чувствовал: его подобострастие — сознательная уловка, чтобы поставить меня в унизительное положение.
В тот вечер, когда я вернулся в отель, Цзян выскочил мне наперерез из-за кадки с пальмой и указал на маленького обезьяноподобного человечка.
— Наш водитель, — сказал Цзян.
— Ци, — сказал человечек и улыбнулся. Точнее, вовсе не улыбнулся, а просто произнес свою фамилию.
— Я организовал все, о чем вы просили, — сказал Цзян. — Водитель отвезет нас в «Таохуа» — «Ресторан цветка мира».
Водитель надел перчатки и распахнул передо мной дверцу. Цзян сел на переднее сиденье. Водитель поправил зеркало, высунул голову в окно, сигнализируя о повороте — хотя мы находились на пустынной автостоянке — и выехал на пустую улицу. Примерно ярдов через пятьдесят он остановил машину.
— Что-то не в порядке? — спросил я.
Цзян деланно рассмеялся, явно передразнивая какого-то толстяка:
— Хо! Хо! Хо!
А затем небрежно добавил:
— Мы приехали.
— Значит, машину можно было и не заказывать, верно?
— Вы почетный гость! Вы не должны ходить пешком!
Я уже успел уяснить на собственном опыте, что в Китае подобные пустопорожние славословия — повод насторожиться. Когда со мной заговаривали в столь неуместно-формальном тоне, я смекал: вешают лапшу на уши.
Перед входом в ресторан Цзян отвел меня в сторону и сказал:
— Мы будем есть змеиный суп. Мы будем есть голубей.
— Очень мило.
Цзян помотал головой:
— Это не необычные. Это как всегда.
— А что еще мы будем есть?
— Я вам скажу внутри.
Но внутри были какие-то споры из-за столика, непонятные мне долгие переговоры, пока Цзян не объявил:
— Вот ваш столик. Особый столик. Теперь я вас оставлю. Водитель и я — мы поедим в скромном столовом заведении в соседнем доме. Пожалуйста, садитесь! Не обращайте на нас внимания. Наслаждайтесь!
Этой фразой он тоже явно выдал себя.
— Почему бы вам не поужинать со мной? — спросил я.
— О нет! — воскликнул Цзян. — Нам будет очень удобно за нашим маленьким столиком в скромном столовом заведении, предназначенном для китайских трудящихся.
«Откровенно навязывается», — подумал я, но меня мучила совесть оттого, что я ужинаю запретными тварями. Кроме того, обедая в одиночестве, я чувствовал себя эгоистом.
Я сказал:
— За моим столиком есть места. Пожалуйста, садитесь.
— О'кей, — небрежно согласился Цзян и поманил водителя — мол, делай, как я.
В том, что водителю полагалось есть за одним столом с нами, не было ничего странного — строго говоря, одна из радостей жизни в Китае состоит в том, что в долгих поездках водитель считается полноправным членом компании. Если устраивается банкет, его приглашают, если устраивается экскурсия, его тоже берут, в дороге он разделяет все трапезы. Обычай весьма цивилизованный и, по-моему, заслуживающий поощрения; поэтому я не протестовал, хотя водитель провез меня всего пятьдесят ярдов.
— Особый ужин, — сказал Цзян. — Будем есть журавля. Может быть, птицу вроде перепелки. Мы называем ее anchun. У нас много всего. Даже запретные твари.
Эта фраза больше не вызывала у меня азарта. В ресторане было душно, а юный Цзян казался мне ненадежным человеком. К тому же я не особенно проголодался.
— Выпейте немного вина, — сказал Цзян, наливая три рюмки. — Вино из османтуса. Гуйлинь значит «город кустов османтуса».
Мы выпили залпом. Вино было вязкое, как сироп, с каким-то лекарственным вкусом.
Еду подавали партиями: множество блюд, но все — маленькими порциями. Водитель начал накладывать палочками всякую всячину себе на тарелку — наверно, предчувствовал, что блюда быстро унесут.
— Это черепаха, — сказал Цзян. — Из реки Ли.
— А это запретное, — продолжал он, понизив голос. — Рыба ва-ва — рыбы-дети. Очень редкие. Очень вкусные. Очень трудно ловить. Незаконно.
Рыба была чудесная. Кушанье представляло собой густую похлебку: маленькие белые кусочки рыбы в ароматном соусе. Водитель деловито ворошил рыбу палочками, выискивая самые лакомые ломтики.
Цзян воровато пододвинулся ко мне поближе и прошептал какое-то слово по-китайски:
— Это мунтжак. С гор. С луком. Запретное.
— Что такое мунтжак? — спросил я.
— Вроде кролика, ест фрукты.
Как известно всему миру, мунтжак — это мелкий олень. Мунтжаков можно увидеть на площадках для гольфа под Лондоном. Их стараются прогнать — больно уж прожорливы. Марко Поло обнаружил мунтжаков в царстве Эргунул и написал о них: «Мясо этого зверя очень хорошо на вкус».[51] Отправившись назад в Венецию, он прихватил с собой голову и копыта мунтжака.
Я снял пробу с голубиного мяса, змеиного супа, мунтжака, рыбы, черепашьего мяса. Есть эти кушанья было как-то тягостно — конечно, вкусно, но в Китае так мало диких животных! В этой стране все эти звери, птицы, рептилии и пресмыкающиеся находились на грани вымирания. Кроме того, меня всегда возмущала тяга китайцев к блюдам из редких тварей: медвежьим лапам, оленьим носам и рыбьим губам. Я был взбешен, прочитав в газете, что китайцы истребляют последних тигров на своей территории, чтобы делать какие-то шарлатанские снадобья от импотенции и ревматизма. Но здесь я возмущался сам собой. Такие трапезы — утеха пресыщенных богачей.
— Как вам это нравится? — спросил я Цзяна.
— Мне нравится черепаха с бамбуком, — сказал он. — Мунтжак немного слишком соленый.
— Вы его и раньше пробовали?
— О да.
— А как это нравится водителю? — спросил я, мысленно пытаясь выразить словами вкус змеиного, голубиного и журавлиного мяса. И улыбнулся, вспомнив, что все, кому доводилось есть экзотических животных и птиц, всегда говорят: «Совсем как курятина».
Водитель, не говоря ни слова, монотонно, без передышки уплетал за обе щеки. Его палочки спикировали на черепашье мясо, перебросили кусок в его тарелку и поволокли ко рту. То же самое он проделал с рыбой ва-ва.
— Ему нравится рыба, — сказал Цзян.
Водитель не поднимал глаз. Он ел, как хищник в дикой чаще, — замирал, настороженно вслушиваясь, часто моргая, а затем бросался на еду и одним проворным движением палочек отправлял ее в рот: казалось, вместо рук у него клешни.
После ужина, чувствуя легкую тошноту от всей этой запретной еды, я почувствовал себя индусом, который только что попробовал говядину. Я сказал, что в отель вернусь пешком. Цзян попытался затащить меня в машину, но я воспротивился. Тогда, добродушно похохатывая, чтобы скрыть свою робость, он протянул мне счет. На двести юаней.
Для этих молодых людей то была четырехмесячная зарплата. Бешеные деньги. Цена авиабилета для иностранца по маршруту «Гуйлинь — Пекин». За сто юаней можно было купить лучшую модель велосипеда в Китае — «Летящий голубь Люкс». За двести — провести несколько ночей в отеле «Шератон Грейт Уолл». Купить хороший радиоприемник. На два года снять однокомнатную квартиру в Шанхае. Приобрести старинную серебряную чашу на турфайском базаре.
Я заплатил Цзяну. Мне хотелось добиться от него какой-то реакции. Но он и бровью не повел. Таковы правила хорошего тона. У китайцев заведено с безразличным видом принимать все проявления гостеприимства и доброжелательности. Но я не отступался:
— А как этот ужин понравился водителю? Для него это что-то необычное?
— Вовсе нет, — сказал Цзян. — Он ужинал так раньше, много раз. Ха! Ха!
Его хохот долго мне мерещился — то был один из немногих случаев, когда я слышал в Китае искренний смех.
Он значил: «Обдурить иностранца мы всегда сумеем».
Я был волосатый, носатый бес с каких-то задворок мира, один из тех «wi-guo ren» — чужеземцев, которых китайцы считают распоследней деревенщиной на всем свете. Мы живем в жалких маленьких странах, прилепившихся к дальнему краю Срединного Царства. Места, где мы обитаем, если чем и замечательны, то своей нелепой странностью. Когда-то китайцы думали, будто европейцы привязывают себя веревками друг к другу, чтобы орлы не утащили их в свои гнезда. Одна из наших необычайных стран населена исключительно женщинами — а беременеют они, если уставятся на собственную тень. Носы у нас как у муравьедов. Мы еще волосатее, чем обезьяны. Воняем, точно мертвецы. А еще было занятное племя людей с дырками в груди. Они просовывали в дырку шест и таскали своего собрата с места на место. Почти все эти представления отжили свое, но дали начало пословицам, которые, хоть и внушают китайцам ложные представления о них самих, порой кажутся истинными. Обнаружив, что пословицы не врут, китайцы искренне хохочут.
