Ужин окончился в полном молчании.
Глава пятая
Элиана дождалась, когда ее зять удалился к себе в спальню, и направилась к Анриетте. С минуту она постояла в длинном коридоре, любуясь японскими эстампами, развешанными на стенах. Голубые и красные рыбы напоминали ей счастливые дни, куда счастливее сегодняшнего. Сколько раз она проходила этим коридором, призывая в свидетели своего счастья эти прелестные картинки, но нынче вечером совесть ее была неспокойна, как бы предупреждая от ложного шага. Ей захотелось пойти поговорить с Филиппом, сказать ему через дверь: «Слушай, Филипп, возьми обратно чек, я тебе соврала. Мне деньги не нужны. Нужны Анриетте». Затем подсунула бы чек под дверь и заснула бы со спокойной душой. Вот сумасшедшая! Ведь пришлось бы объяснять Филиппу, на что Анриетте понадобились эти семь тысяч, громоздить одну ложь на другую, да вряд ли Филипп ей поверит. Нет, голос совести совершенно справедливо твердил, что она сделала ложный шаг и в первую очередь погрешила против благоразумия. Ну зачем ей мешаться в дела сестры и помогать Анриетте в ее некрасивых проделках? Рано или поздно Филиппу все станет известно. Он узнает, что давал деньги любовнику жены через нее, Элиану. С каким лицом она, лицемерка, предстанет тогда перед ним.
После короткой внутренней борьбы, доставившей ей даже удовольствие сложностью проблемы, вынесенной на суд совести, Элиана решительно распахнула дверь в спальню сестры.
Небольшую комнату освещала только одна лампа на секретере, вдоль стены, занимая почти всю ее, стояла широкая кровать красного дерева под оранжевыми шелковыми занавесками. Элиана обвела глазами всю эту мебель, которую сама выбирала к замужеству Анриетта в магазине на набережной Вольтера, и покачала головой, припомнив свои тогдашние маленькие радости. При свете лампы красное дерево, со своими прожилками, издали напоминало оттенками панцирь черепахи. Туалетный столик с колонками, стоявший у камина, блестел, как агат.
Обивка стен и обюссоновский ковер заглушали шум шагов и голоса. С улицы сюда не доходило ни звука. Царившая здесь тишина была какой-то совсем особенной, такая вообще-то бывает только далеко от больших городов; даже не в том было дело, что за порог комнаты не переступали звуки, глубокая тишина шла изнутри, и сердце ощущало ее раньше, чем слух. Пришедшему с улицы человеку начинало казаться, будто среди этих стен жизнь звучит тоном ниже.
Анриетта рылась в огромном шкафу и, увидев на пороге сестру, захлопнула дверцу. Она плотнее закуталась в небесно-голубой пеньюар и резко обернулась.
— Ну? — бросила она вполголоса.
Элиана знаком показала, что хочет сначала сесть, и устроилась перед камином, на низеньком стуле с выгнутой спинкой. Под тревожным взглядом сестры она сразу утратила все свое мужество и невольно отвела глаза.
— Боюсь, что тебе придется обойтись без этих денег, — одним духом выпалила она.
Положив ладони на колени, Элиана потупилась, боясь показать сестре свое измученное лицо. Она ничуть не удивилась бы, если бы Анриетта набросилась на нее с бранью, и радостно выслушала бы самые жестокие упреки, но она услышала только глубокий вздох, окончательно ее добивший. «Бедная девочка… Она так на меня рассчитывает, — подумала Элиана, — хоть бы отдать ей этот чек!»
— Предположим, что Тиссеран не был бы с тобой знаком, он ведь выкрутился бы как-нибудь, — наконец проговорила она, взяв руку Анриетты, стоявшей перед ней, и во внезапном порыве нежности прижалась губами к этой тоненькой ручке со слегка загнутыми кончиками пальцев. А над своей склоненной головой она услышала слабый голосок Анриетты:
— Достань мне денег, Элиана.
— Не могу, я же сказала…
Краска стыда за эту ложь залила ей лицо. Она машинально притянула к себе подол небесно-голубого пеньюара и провела ногтем по шву. Тут против ее воли с губ сорвались слова;
— Ты так привязана к этому человеку?
— Конечно.
— Больше, чем… к Филиппу, даже вначале?
— Гораздо больше.
Элиана выпустила руку сестры и пригнулась еще ниже к коленям.
— Но ведь Филипп что-то для тебя все-таки значит?
Слова эти Элиана произнесла чуть слышно, словно обращалась к огню, бившему ей в лицо.
Анриетта взглянула на хрупкую фигурку сестры, обтянутую черным платьем, на это плечо, упиравшееся ей в колено.
— Что ты сказала, не слышу…
— Да так, пустяки.
Черноволосая, коротко остриженная головка склонилась еще ниже, открыв плохо подбритый затылок. Наступило молчание.
— А ты не могла бы достать мне денег не у Филиппа?
— Слушай, детка, своих бумаг я не трону. Это слишком неблагоразумно.
— Может, тебе кто из друзей даст эту сумму в долг?
— Не думаю. Да я совсем сна лишусь.
— Но, в конце концов, Филипп вполне мог дать тебе семь тысяч франков. Подумаешь, семь тысяч! Он же богатый, очень, очень богатый. Он сам сказал нам, что скоро у него будет масса денег.
— По-моему, он уже жалеет, что вышел из дела.
— Ты с ним вечером говорила?
— Нет, но вид у него ужасно мрачный.
— И он отказал тебе, не дал денег?
Элиана прижалась щекой к колену сестры, словно хотела спрятаться. В глазах ее застыло отчаяние.
— Отказал, — пробормотала она.
— Просто поразительно, — проговорила Анриетта. — Отказать тебе в чем-то, тебе… Ну что же мне делать, Элиана, скажи? Пойми, мне необходимы эти деньги.
— Попроси сама у Филиппа.
— Ты что, смеешься надо мной? Он же начнет допытываться, зачем да почему.
— А может, и не начнет.
— Я не желаю рисковать. Мне и так трудно с ним разговаривать.
Сердце Элианы забилось.
— Ничего не понимаю, — произнесла она. — Значит, ты его совсем не любишь?
— Просто я о нем никогда не думаю.
— А он?
— Что он? Странный вопрос! Откуда я-то знаю! Он даже никогда на меня не взглянет.
— А когда он с тобой наедине…
— Он никогда со мной наедине не бывает, ты же сама знаешь.
— Ну, а ночью?.. — пробормотала Элиана.
И в густой тишине спальни она услышала откуда-то сверху голос сестры, протянувшей с удивлением:
— Ночью…
Элиана нагнулась еще ниже, обеими руками обвила белоснежные ноги сестры и застыла в позе молящейся.
— Зачем только я заговорила об этом… — смиренно прошептала она.
— Ночью он никогда ко мне не приходит, — наконец проговорила Анриетта. — После рождения Робера…
Вот уж долгие годы, как Элиана сама все знала, недаром бродила она ночами по дому, по коридорам, недаром бодрствовала, пока все спят. Но природная стыдливость мешала ей расспрашивать или хотя бы обходным путем добиваться признания сестры. Она со страхом думала, что придется пользоваться известными словами, выражениями, к которым еще требуется привыкнуть, да и гордость не позволяла признаться младшей сестре, молодой, красивой, а главное — женщине, что сама она до сих пор еще девушка. Уж лучше ни о чем не говорить и жить так, словно многое не происходит вообще. А если подчас ее одолевали муки, то она утешала себя тем, что во всяких муках, даже в ее, есть что-то благородное. Но с тех пор, как Анриетта призналась, что изменяет мужу, Элиана обнаружила в себе страшные перемены. И сейчас, сидя скорчившись у ног сестры, она чувствовала, что способна на подлость, на соучастье в подлости. Прежде чем произнести это чреватое смыслом, это таинственное слово «ночь», она склонилась еще ниже, словно старалась спрятаться, все ближе придвигаясь к пламени камина, а лицо ее улыбалось… «Скверная, дурная женщина, — думала она. — Ну что, довольна? Воображаю, какая ты уродина сейчас при этом-то огне».
Глубоко вздохнув, Элиана выпрямилась и подняла на сестру глаза. Обе обменялись долгим взглядом.
— С самого рождения… А я… я и не знала. Миленькая ты моя, Анриетта.
Щеки ее пылали. Анриетта улыбнулась.
— Ну от этого, знаешь, я не особенно страдаю. Я никогда Филиппа не любила.
В глазах Элианы зажглась радость.
— И это моя вина, — пробормотала она, отводя глаза. — Я настаивала на твоем замужестве. Прости меня.
— Ты совсем с ума сошла, Элиана. Я же тебе говорю, что я вовсе не страдаю. Иногда, правда, бывают неприятности, вот, например, сейчас, я и думать боюсь, как там несчастный Тиссеран. А все остальное пустяки.
Помолчав немного, она провела кончиками пальцев по волосам сестры.
— Достанешь мне деньги, Элиана? Достанешь, а?
Снова наступило молчание, потом Элиана резким движением схватила руку сестры и сжала ее изо всех сил.
— Есть у меня деньги, вот, вот они, смотри…
И она протянула Анриетте чек.
— Я тебе соврала, — продолжала она скороговоркой, с пылающим лицом. — Филипп без звука дал мне деньги. А потом меня взяло раскаяние, ведь он такой великодушный, такой… такой добрый. Он так мне доверяет и тебе, конечно, тоже… Ему даже в голову прийти не может, что ты ему изменяешь. Нет, я это тебе не в упрек говорю.
