Так что Маша начала, в привычной своей манере, издеваться надо мной вовсе не потому, что ей было и вправду смешно: скорее она делала это от страха и растерянности — или, может быть, думала, что меня удастся переубедить… Но я — то понял тогда только одно: Маша смеется над тем, что стоило жизни моим товарищам, — и был потрясен. Я слушал, как она, нервно смеясь, предлагает мне написать «на гималайском материале» приключенческую повесть, — и мне было тоскливо и страшно.
Казалось, что все случившееся начисто отрезало мне пути в прежний милый и знакомый мир. Вот и от Маши, которую я так преданно любил, меня словно стеклянная стена отделила. Я вижу, как она сидит рядом со мной, уютно поджав загорелые ноги, на любимой своей тахте со множеством подушечек, вижу, как светятся на солнце ее русые волосы, как движутся ее губы, слышу слова, но на самом деле я очень далеко от нее, и мы совершенно не понимаем друг друга.
Должно быть, на лице моем выразилось отчаяние, потому что Маша ахнула и сразу переменила тон.
— Шура, не сердись! Ох, какой я должна казаться тебе бессердечной эгоисткой! Ты пережил такую трагедию, так измучен, болен, а я… — На глазах у нее выступили слезы, она отвернулась, потом продолжала срывающимся голосом: — Я ведь потому, что ты слишком всерьез принимаешь эти свои находки… Я понимаю, этот англичанин тебе внушил… и обстановка такая была, впечатляющая… но я уверена, что все это имеет совершенно реальное и разумное объяснение.
Нет, стеклянная стена не исчезла, и я почувствовал, что смертельно устал. Мне больше не хотелось говорить, но обрывать разговор на полуслове было просто невежливо, и я вяло поинтересовался:
— А почему ты считаешь, что марсиане или вообще небесные гости — это непременно фантастика и нелепость?
— Да потому, что если б они были на Земле, мы бы давно об этом знали! — горячо ответила Маша. — Ну, правда, Шурик, ты же не считаешь всерьез, что такое событие, как прилет жителей другой планеты, могло пройти незамеченным? Ну, подумай!
Я растерянно поглядел на Машу. Мне это соображение как-то до сих пор не приходило в голову. Впрочем, я ведь вообще ничего не успел обдумать. В дороге я сознательно запрещал себе думать об этом, а в Москве сразу все на меня обрушилось в таком темпе, что думать было просто некогда.
— Вот видишь! — Маша сразу поняла, что попала в цель. Вот видишь! Ты отдохни, выспись, а потом хорошенько подумай, посоветуйся с учеными…
Все равно, это был вовсе не тот разговор, которого я ждал. Я даже не стал советоваться с Машей о своих дальнейших планах. Мы выпили чаю, а потом Маша вызвала по телефону такси, — нога у меня разболелась не на шутку, — и я уехал домой…
Я решил поступить благоразумно и, по крайней мере, хоть выспаться — принял снотворное и спал довольно крепко, но сны мне снились очень плохие и какие-то все неприятные. Не Марс, не Гималаи, а так что-то, должно быть, психологически связанное с этим: будто я с мучительными усилиями долго пробиваюсь к какой-то цели, а потом, где-то близко, не то сил не хватает, не то препятствия становятся неодолимыми. Больше всего меня мучил песок — в нем вязли ноги, каждый шаг доставался с таким трудом, что я обливался потом, падал, полз, опять поднимался — и все напрасно. Все же я отоспался и утром чувствовал себя не так уж плохо. Только нога по-прежнему болела, и я решил было вызвать врача, но потом сообразил, что тогда мне придется, может быть, до вечера ждать его визита и не выходить из дому, — и сам поехал в поликлинику.
По дороге туда и ожидая приема у хирурга, я напряженно думал: что же мне делать с пластинками? Я их обязан показать ученым, это ясно. И, конечно, в первую очередь археологам. Но, черт возьми, как же им объяснить всю эту историю? Советский журналист, находясь в чужой стране, впутался в какие-то похождения в компании с эксцентричным англичанином и мальчишкой-туземцем. Тайком, отбившись от экспедиции, пошел с ними в какой-то запретный храм… возможно, оскорбил религиозные и национальные чувства местного населения… и, вдобавок, оба спутника погибли при очень странных обстоятельствах. Признаюсь, когда я вот так, с официальной точки зрения, объяснил себе, что произошло, мне стало очень не по себе. Дело не в том, что я испугался последствий… честное слово, это было бы слишком мелкое чувство после всех недавних трагедий, но я просто не знал теперь, с какого конца начать объяснять, что и как произошло. Все будут смотреть на меня как на авантюриста или, по крайней мере, не вполне нормального человека. Может быть, и разговаривать со мной всерьез не захотят.
Хирург внимательно осмотрел мою ногу, потом перевел взгляд на загорелое и порядком разбитое лицо и сокрушенно покачал головой.
— Что, молодой человек, альпинизмом увлеклись? Вот и результат, как говорится, на лице… и на ноге. Будьте любезны, отправляйтесь-ка на рентген, потом домой, бюллетень я вам сейчас выпишу. Завтра позвоните мне, скажу, что у вас там, нет ли трещины в кости, тогда решим, что делать. На Кавказе, что ли, отдыхали?
Я молча кивнул и попрощался. Вот и этому добродушному старичку — попробуй, расскажи, где я был и что со мной случилось: ведь, пожалуй, не на рентген, а к психиатру направит! Немудрено, что Маша не верит… Да, Маша, Маша…
Я теперь в ее глазах сумасброд, фантазер, она мне не доверяет. Она думает, что Милфорд меня чуть ли не загипнотизировал… Постой, а ведь все-таки Милфорд и вправду очень влиял на тебя и на Анга. Если б не он, не его одержимость и упорство, никуда бы ты не пошел, конечно, ни в какой храм… Нет, не в этом дело. Тайна все-таки существует, проклятый храм существует и вернее всего, что там действительно были небесные гости… Да если даже это и не так, то все равно, тут какая-то очень важная тайна.
Дома я начал распаковывать вещи. Все слежалось, отсырело и пахло тропиками. У меня сразу мучительно защемило сердце, я сел на пол у раскрытых чемоданов и глубоко задумался.
Тут неожиданно пришла Маша. Вид у меня был, наверное, довольно дурацкий, когда я сидел вот так на полу и держал в руках рубашку сомнительной свежести. Но Маша не засмеялась, как сделала бы раньше. Она вообще была непривычно серьезна и даже грустна.
— Пахнет далекими странами, — сказала она, слегка раздув ноздри. — Все равно, Шура, я тебе завидую, как девчонка, хоть и нелегко тебе там пришлось.
Я подумал, что и сам себе буду завидовать впоследствии, когда немного отойду от всех переживаний.
— Ты говорил, что у тебя есть фотографии Милфорда и Анга, — сказала Маша. — Покажи мне. И пластинки, если можно…
Меня поразило, что она говорила тихо, без обычного задора, почти робко. Я начал лихорадочно выбрасывать вещи из чемодана, — Маша подбирала их молча и расправляла. Я даже не заметил, как она повесила костюм в шкаф, как отобрала белье для стирки. Все это дошло до меня потом. А пока я вынул со дна чемодана сверток с бумагами и фотографиями, — там же были и пластинки, — и застыл, судорожно сжимая этот сверток. Я чувствовал почти физическую боль при мысли о том, что сейчас увижу лица погибших друзей, возьму в руки эти загадочные пластинки…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
