Я ревела три урока подряд. Голова раскалывалась от боли. В горле разбух какой-то ком, и мне казалось, что я задыхаюсь. Можно было запросто умереть, и никто бы даже не заметил. Ну и пусть. Пусть я умру, чтобы не быть вместе с Кутыковой и Обезьяной.
После уроков к нам в класс пришла чья-то чужая учительница. Они с Зоей Васильевной стали смеяться о чем-то своем и не замечали, что я тут рядом умираю. Чтобы умирать быстрее, я надавила пальцами на горло. Послышался хрип.
— Чего это она?
— Да вот в пионеры не принимаем.
— Да брось ты, человека мучить — пусть бежит за галстуком.
— Пусть бежит, мне не жалко. Только больно уж она прикидываться мастерица.
Умирать больше не хотелось. Ноги вынесли меня с такой скоростью, что я не успела даже поблагодарить и попрощаться. Галстук-галстук — отстукивали мои ботинки по мостовой. И вдруг около самой парадной меня кольнуло: мама ведь не знает, что нас сегодня принимают в пионеры, вдруг она не купила галстук и белую рубашку с синей юбкой? Влетаю в комнату. Распахиваю шкаф. На полке с простынями лежит шелковый галстук и отглаженная пионерская форма. Подпрыгиваю до потолка и испускаю дикий вопль. Только бы не опоздать. Всовываю непослушные руки в рукава, пуговицы не застегиваются. Скорее! Входит мама. Я даже не слышала, как щелкнул ее ключ.
— Мам! — ору, как ненормальная, — мам, меня принимают в пионеры! Как всех, в пионеры! Сегодня!
— Очень жаль, что ты это выплакала. Иди под кран и приведи в порядок лицо и руки.
По маминому тону я поняла, что она знала про прием в пионеры. И может, даже нарочно договорилась с Зоей Васильевной меня не принимать.
Я потащилась на кухню мыть лицо и руки. Холодная вода смягчила заскорузлую кожу. На вкус вода казалась сладкой. Это был первый глоток счастья. А потом счастье разлилось целым морем, морем таких же белых рубашек, как у меня, таких же алых галстуков. Я — как все, — рвалось из меня вместе со словами «Торжественного обещания». Как все — юный пионер Советского Союза. Как эта большая красивая девочка, которая принимает рапорт и отдает салют. Как этот пятиклассник, который повязывает мне галстук. Как это красное знамя с кистями, окрашенное кровью революционеров. Я — как все!
Потом я очень часто видела этот день во сне. Иногда про пионеров, иногда про Страшилу. И никак было не проверить, на каком сне я плачу.
— Что, голубушка, домыла вчерашнюю посуду? Молодцом. Теперь давай сообразим картошку на завтрак и пойдем складывать кирпичи. Сегодня рабочих не будет, а завтра они как придут, у них будет готов фронт работ.
Папа нагружает мне по три кирпича, Шурке по четыре, себе по семь. Мужчины сильные. Я, пожалуй, хотела бы быть папиным сыном. Он бы меня больше любил.
Я уже думала, мама никогда больше не приедет на дачу, а она раз — и приехала. Теперь у нас в сарае было ничуть не хуже, чем у Шурки. На окне — марля от комаров, на столе — новая клеенка, на полке — чистые чашки и тарелки. Красота. Теперь мне не надо каждый день думать, чем кормить рабочих. Можно просто спуститься в огород, встать рядом с мамой на коленки и помочь ей полоть клубнику.
— Мам, кто тебе сделал эту скамеечку?
— Папа. Видишь, как на ней удобно сидеть.
— Мам, а это тоже сорняк?
— Сорняк. Ты же знаешь.
Знаю. Я хотела совсем про другое спросить. Зачем она без конца полет этот огород, если завтра на нем точно такая же трава вырастет? Но постеснялась.
— Мам, в этом году почти совсем не было клубники — две-три ягодка с грядки.
— Это из-за одичавшей яблони. Вымахала во весь огород и грядки затенила. Спилить бы ее, да руки не доходят.
— А папа говорит, что это из-за того, что почва истощилась.
Нет, не буду рассказывать маме про то, как папа посылал меня собирать куриный помет, чтобы сделать удобрение. Я и папе не сказала ничего про дачников, которые ничего не знают про удобрение. Просто взяла корзинку и пошла. Будто за грибами. Куры здесь только у нижних Петуших. Зато и дачников больше всего у нижних Петуших. К счастью, между дорогой и Пеушихинскими заборами бузина растет. Куры там копошатся, а меня с дороги не очень-то заметно.
— Девочка, ты грибки собираешь?
Только бы не заглянули в корзину.
— Грибкам еще рано. Ты пойди в лес черничку поищи.
Может, и правда в лес пойти? Ведь бывает же, что куры в лес погулять забредут, удобрения там столько же, зато дачники не будут приставать.
— Девочка, чего у тебя в такой большой корзинке-то?
В корзинке как раз ничего, чуть-чуть птичьего помета, листьями прикрытого. У нас просто нет поменьше корзины.
Папа опять будет считать меня недобросовестной. И почему это я никому ничего не могу объяснить: маме — про папу, папе — про дачников, дачникам — про кур, курам — про удобрение. Вот были бы курицы большущие, со страуса. Под такую корзинку подставишь — хоп и готово. И никто ничего не скажет.
— Мама, давай не будем спиливать яблоню. Мне кажется, что до войны на нашем участке жило племя великанов, и от них осталась яблоня и ели.
— Не знаю, великаны ли, но когда-то здесь наверняка жили люди.
Не хорошо как: у кого-то здесь был дом, они копали ту же самую землю, сажали деревья. Потом куда-то исчезли, а мы ничего о них не знаем. Значит, и мы так исчезнем? Почему же папа говорит, что мы строим на века?
— Мам, может, их снарядами разбомбило?
— Вряд ли, немцев здесь не было. Здесь финны жили.
— А, знаю, финны были плохие, они были за немцев.
— Не говори глупостей. Нация не может быть плохой или хорошей.
— Может. Мы хорошие. Немцы плохие. Ага, молчишь! Значит я права!
— Хватит. Ты мне мешаешь думать.
— Я тоже думаю. Вот смотри — раз люди, которые жили на этой земле, просто так исчезли, значит, и мы можем исчезнуть? И кто-то другой сюда придет и снова начнет строить дом? Зачем же мы тогда будем рамы таскать?
— Какие рамы?
— Рамы для окон. Папа сказал, что сегодня нужно вытащить рамы из сарая в беседку. Он собирается разбирать сарай. Когда сарай освободится, он отколотит от сарая доски и настелет их вместо черного пола в доме. И можно будет переселяться туда жить.
— Зачем разбирать сарай, если это комната и склад одновременно? И потом, как жить в сыром кирпичном доме без печки и без крыши? Безумие какое-то!
Не знаю, безумие это или нет, но рамы мы потом весь день таскали в беседку.
Много рам — прямо целая пирамида получилась.
— Пап, если в доме будет столько окон, зачем же тогда такие толстые стены? Стекло ведь тоненькое, — бомба, например, упадет — трах! и разобьется.
— Что у тебя с пальцем?
— Занозила.
— Видишь, как с тобой работать? Ты одной рукой делаешь, а другой вредишь. Иди к маме, она тебе иголкой занозу вытащит.
Дождю, как и маме, не понравилось, что мы вытащили рамы. Он как увидел неприкрытое сухое дерево, так и начал по нему хлестать. Зря папа обозвал меня вредителем. Дождь — вот кто вредитель! И еще развороченный иголкой и залитый йодом палец вредитель. Жутко саднит!
Дождь перед открытой дверью сарая мелькает как занавеска. Под рамами в беседке сидит кошка Рыжка и мокнет. Кошка Рыжка наша с Шуркой общая, мы ее в лесу нашли. Мама говорит, что кошка невоспитанная, залезает на стол.
Пусть невоспитанная, но не мокнуть же ей одной под дождем.
Накидываю на голову кофту и выскакиваю в беседку.
— Рыжка, Рыженька, иди ко мне, я тебя в кофту заверну.
Не хочет. Боится. Убежала. Не понимает, что я ей лучше хотела сделать.
Если так будет каждый день лить, то скоро наступит осень. Пора будет в школу. В пятый класс. Пятый класс — для больших. Там все учителя разные. И предметы другие, не то, что раньше. Один я уже знаю — английский язык.
Меня весной начали возить на английский язык в Дом искусств. Дом искусств — на Невском. Когда мы с Лесного ездили на Невский, то говорили, что едем в город.
На Невском домов нет — одни дворцы. Большие, строгие, а играют в прятки, как маленькие. Так и боишься каждый раз, что Дома искусств не окажется на месте. Так, «Октябрь» прошли, винный магазин здесь, а желтого дворца с колоннами нет!
— Мама, опаздываем?
— Не знаю как тебе, а мне не свойственно опаздывать.
Уф, вынырнул. Только ради мамы, наверно. Да еще делает вид, что и всегда тут стоял. Дворец называется.
— Ты меня внизу подождешь?
— Иди, ты не маленькая. Мне нужно в магазин зайти.
— Good afternoon, — все дети садятся за большой заляпанный стол и смотрят на бархатный коричневый бант, подпрыгивающий на кофте у учительницы.
— Посмотрите все внимательно на мои губы.
Все смотрят, как учительница смешно складывает рот, когда читает непонятные стихи. Arms up — зарядка: мы поднимаем руки, наклоняемся, приседаем и говорим, — все это по-английски. Take your places — садимся за стол и показываем друг другу картинки с яблоком, мячом, куклой.
Слова запоминаются легко. Пока ты на уроке. Но между уроками проходит долгая и совсем другая жизнь, и все слова как бы засыпаются песком, битым кирпичом, щебенкой. Их оттуда ни за что не вытащить.
