Наверное, поэтому я чаще всего прихожу в тренировочный зал. Не из-за брата, не из-за стеклянного купола, сквозь который видно небо, но ради них, девяти фигур великого танца.
Три триады.
Человек. Пес. И пограничье.
Я осматриваю каждую пристально, изучаю и взглядом, и пальцами, которые лишь подтверждают догадку – статуи живы. В них есть тепло… и я разговариваю с каждой шепотом, выспрашивая о том, не скучно ли им уже которую сотню лет в зале стоять.
А потом появляется брат, и я прячусь за постаментом.
Он же делает вид, будто совсем не догадывается о моем присутствии, и повторяет танец, фигура за фигурой, медленно, позволяя мне рассмотреть. Я вижу пробуждение живого железа. Острые иглы вспарывают кожу вдоль хребта, и на коже проступает серебряная роса, пока кожи вовсе не остается. Зато появляется чешуя, не рыбья, скорее змеиная, ромбовидная и плотная. А тело выгибается, подчиняясь внутреннему зову.
Часть меня цепенеет от ужаса, до того противоестественным ей видится происходящее, вторая же – тянется, не желая упустить ни одной мелочи. Эта часть подмечает, как плывут, точно плавятся, очертания фигуры, пока вовсе не избавится она от лишних человеческих черт.
И вот уже в зале стоит железный пес.
Он поворачивается ко мне и идет.
Когти цокают по камню… Оникс? Мрамор? Желтый гранит? Не помню. А вот звук – распрекрасно. И собственный восторг, в котором изрядно страха.
На самом деле на собак они похожи весьма отдаленно.
Мой брат огромен, в холке – выше двенадцатилетней меня. Массивная голова с короткой пастью. Длинная шея и широкие плечи, на которых подымаются четырехгранные иглы, острые как бритва. И когти оставляют на камне царапины.
А что может быть прочнее камня?
При движении чешуйки накладываются друг на друга и шелестят…
Я неспособна отвести взгляд от длинного гибкого хвоста, который вьется над полом.
Брат останавливается перед моим укрытием и, вытянув шею, тычет носом в грудь. И я решаюсь коснуться гладкой лобовой брони, переносицы с горбинкой – на ней еще иглы псевдошерсти забавно топорщатся. Зубы трогаю. Осмелев, пытаюсь ухватиться за скользкий клык.
И брат рычит.
А потом притворно заваливается на бок, подставляя брюхо. Здесь чешуя мягкая и горячая. Я чешу, а он поскуливает и лапой презабавно дергает, точь-в-точь как всамделишный пес. Вот только ножи когтей на этой лапе вовсе не собачьи. Но мне смешно. И ему тоже.
Вешаясь на шею, я требую:
– Покатай!
Братец фырчит и нос воротит.
– Ну покатай… покатай, пожалуйста… ну чего тебе стоит…
Он в конце концов сдается и, перевернувшись на живот, убирает иглы. Я забираюсь верхом и визжу от восторга, когда он поднимается.
– Поехали же!
Мои пятки стучат по его бокам, но вряд ли Брокк хоть что-то ощущает… Он идет мягкой рысью, и я чувствую себя самым счастливым созданием в мире. Мраморные воины снисходительно улыбаются.
О да, это было хорошее время.
Потом случился детский бал, ради которого, собственно говоря, мы и приехали. И единственный танец, естественно, с Брокком: кому еще нужна полукровка со столь откровенно оскорбляющей внешностью? Нет, я мало что понимала, но просто удивлялась, почему никто не хочет со мной разговаривать.
Почему меня вообще не видят.
А после бала дедушка стал выговаривать маме, она же сорвалась на крик…
И сказала, чтобы я собирала вещи. Я не хотела уезжать, мне только-только начало здесь нравиться, но маме, когда она сердится, лучше не перечить.
По неясной причине я чувствовала себя кругом виноватой, а еще брат словно бы забыл обо мне. Я ждала-ждала, но в день отъезда не выдержала и отправилась искать, благо знала, где именно он прячется.
– Что я сделала? – Если кто и мог ответить на этот вопрос, то именно он.
Брокк, прервав бой с невидимым противником, обернулся. Так резко. Зло. Как будто я была врагом.
И я отступила.
– Извини… я просто попрощаться хотела.
– Стой.
Он не позволил уйти.
– Прости, Эйо. – Брат сжал меня в объятиях. – Прости, пожалуйста.
За что? Не понимаю, но рада, что Брокк больше на меня не сердится.
– Ты моя сестра, – сказал он. – Что бы ни случилось, но ты моя сестра.
Зачем он повторяет?
– Дедушка и мама пускай ссорятся, но ты… это место всегда будет твоим домом. Запомнишь?
Я запомнила.
Вот только помнил ли он сам?
Доберусь – проверю. К чему гадать на облаках?
Оден остановился, тяжело дыша. Пот с него катился градом, а шкура мелко подрагивала.
– И вправду давно, – пробормотал он, вытягиваясь на траве. Еще и руки раскинул, землю обнимая. – Совсем все забыл.
Ага, я взяла и поверила. Забыл он… Эта память в крови прописана. Вот только сомневаюсь, что у него когда-нибудь получится за пределы первой триады выйти.
Живое железо оставило его.
– Эйо?
– Я здесь. – И спускаться не намерена, мне и на яблоне неплохо. Жаль, что яблоки только-только завязались, мелкие, зеленые и кислые до оскомины.
– Не отходи далеко. Рядом люди.
Я прислушалась к лесу. Тот молчал, разве что сойки переругивались, но для них это обычное дело.
– Жилье. – Оден дернул плечом, сгоняя слепня. – Дымом тянет.
Жилье в лесу? Скорее всего, хутор. Возможно, стоит присмотреться… вдруг да коровы сохранились. Я бы не отказалась от молочка, чтобы теплое, парное, с пенкой.
На худой конец, можно и холодного, из крынки.
И вообще любого…
– Жилье, говоришь? – Я повернулась на северо-восток.
Хуторяне всегда держались наособицу. Что война, когда поля расчищать надо? Я могу уговорить лес держаться поодаль, не портить свежую пашню молодой порослью.
Отвадить хорьков от курятника.
Родничок вывести… и так, по мелочи.
Нет, с хуторянами я всегда умела договориться. Перспектива работы заставила покинуть уютный и согретый солнышком сук.
Естественно, Одену моя затея не понравилась, особенно та ее часть, где Оден остается в лесу и ждет моего возвращения.
– Ты мне не веришь?
– Эйо! – Все-таки пес довольно быстро восстанавливается. И по запаху он меня находит с легкостью, и в пространстве более-менее ориентируется, с ходу и не скажешь, что слеп. – Как я могу тебе не верить?
Поймал. Сгреб в охапку.
Вот что у них за привычки? Брокк тоже вечно меня с собой таскал, не особо интересуясь тем, насколько мне это нравится. Мне нравилось.
Но Оден – дело другое.
– Это опасно.
Все опасно. Даже эта поляна при определенных условиях может стать могилой для двоих. А на хутора я и раньше заглядывала, ничего, жива пока.
– Бесполезно ловить альва в лесу, – ответила я и, не удержавшись, коснулась щеки.
Родинки-пятнышки… два созвездия, чей рисунок я наизусть выучила. Кто бы еще сказал, для чего.
А сравнение с альвом Одену не понравилось. Даже руки разжал, отпуская. Обидно…
– Я вернусь!
Прежде чем он успел опомниться, я растворилась в рисунке леса. Запах мой смешался с иными, и… надеюсь, у Одена хватит ума не идти по следу.
В конце концов, я же не собираюсь с ходу соваться. Сначала осмотрюсь, а там уже решу, как быть.
Хутор оказался крупным, даже не хутор – настоящая лесная деревня на полторы дюжины домов. Впрочем, домами эти строения можно было назвать лишь условно: горбатые крыши, поросшие травой и мхом, едва-едва подымались над уровнем земли. Из круглых отверстий в кровле тянуло дымом.
Единственным более-менее приличным сооружением выглядело кривоватое здание, сложенное из камня. Валуны, вероятно, со всего леса собирали, а затем крепили глиной, в которую домешивали конский волос и птичьи яйца. Не для простого человека строили.
С ним мне и разговор вести.
Дом был огорожен плетеным забором, во дворе бродили куры, гуси и утки. А женщина в надвинутом на самые глаза платке ковырялась в огородике.
– Добрый день, – сказала я, убирая отросшую челку с глаз. – Может, у вас работа имеется?
Женщина отложила деревянную мотыгу… совсем глушь.
И коров я не слышу, хотя навозом пахнет.
Может, на пастбище отогнали? На худой конец, соглашусь на гуся, жирного, крупного, чтобы хватило на двоих.
– Альва?
– Наполовину. Но многое умею.
Врать потенциальной работодательнице не стоит. Вот только неприятно, что маскарад мой она раскусила сразу. С Оденом ясно – мужской запах с женским он точно не перепутает. А вот она… и взгляд колючий, оценивающий.
Как-то сразу возникло желание убраться.
– Молока хочешь? – Женщина смахнула пот со лба.
Устал человек. Жара. А она вкалывает на огородике, где земля пустая, выдохшаяся, и, несмотря на все ее усилия, вряд ли что-то толковое поднимется.
Сбежать я всегда успею.
– Хочу.
Она кивнула и ушла в дом, а вернулась с расписной крынкой. О да, молочко. Коровье. Жирное. Свежее почти, скорее всего утренней дойки. На поверхности толстый слой желтоватых сливок…
Я ведь именно о таком думала.
– Пей хоть все, молока у нас вдосталь. – Хозяйка смотрит внимательно, но я не чувствую в ней злости, скорее некую снисходительность. – И сметанка имеется. И творожок…
