Он был счастлив согласиться, тут же.
— Разумеется, это относится и к Никерату, хотя он был слишком благороден, чтобы об этом заговорить, — вставил Анаксий. — Протагонист потерял больше всех.
— Спасибо, дорогой, — сказал я, — но в этом нет нужды, я не поеду. Мне хочется посмотреть Сицилию.
Эта строка прервала представление, как я и боялся. Потом началась большая сцена, даже капитан принял участие. Я что, с ума сошел? Что будет в здешнем театре? Самое вероятное теперь — гражданская война; а потом еще и карфагеняне ввяжутся, когда на стенах останется мало людей. Даже если человек устал от жизни, сказал капитан, есть много способов с нею распрощаться. На всё это я отвечал, что могу о себе позаботиться, а Сиракузы мечтал посмотреть всегда. Через некоторое время Гермипп и капитан от меня отстали, зато Анаксий отвел в сторонку.
— Нико, друг мой дорогой. — Он схватил меня за плечо, чего никогда раньше за ним не водилось. Я с удивлением увидел, что он на самом деле хорошо ко мне относится. — Заклинаю тебя, не кидайся ты в бой, как мальчишка, без шлема и щита, чтобы найти любимого своего. При других я молчал, чтобы чувства твои не поранить, но мне Дельфийский оракул не нужен, чтобы понять, что с тобой творится. Подумай! Ведь голова твоя не для дел, и ты сам это знаешь; не найдешь ты ничего кроме беды; а человек, чью судьбу ты мечтаешь разделить, как бы ни был он распрекрасен, будет теперь слишком занят для того, чтоб хотя бы вспомнить, что ходит по земле кто-то по имени Никерат. Ты же понятия не имеешь, что происходит в городе, когда тирания хозяина меняет. Когда начинаются партийные разборки, горло режут на улице; и никто не спрашивает, откуда ты взялся; некогда им. Слушай, поехали домой, сразу, с нами; а потом вернешься, когда здесь всё утрясется.
— Не волнуйся ты так, милый, — ответил я. — Я в девятнадцать лет гастролировал с Ламприем по второсортным театрам, и остался жив. Как-нибудь перебьюсь и на Сицилии.
— Но что ты есть будешь?
— У меня еще остались призовые деньги. Слушай, лодочник уходит; надо его поймать.
Если бы мне пришлось ждать следующего, то все эти разговоры тянулись бы без конца.
Собрав свои вещи, я отдал шкатулку с маской Анаксию.
— Слушай, дорогой, сохрани это для меня. Поставь куда-нибудь и давай ему иногда щепотку ладана; бог к нему привык; и проси его не забывать меня, пока я не вернусь.
Он пообещал; но тряс головой, словно это была лодка Харона, а я собирался переправляться через Стикс. Он и Гермипп обняли меня на прощанье и смотрели вслед, пока я не вышел на берег. Чуть дальше вдоль борта стоял человек из хора, и глядел на меня как на человека, который рехнулся и попер в горящий дом. Этот взгляд так и врезался мне в память, когда я ступил на пирс в Сиракузах.
7
Я решил вести себя естественно и двинулся к театру. Подумал, что начать надо оттуда, а там в голову придет что-нибудь. Дорогу нашел сам: не встретил ни единого человека, у кого хотелось бы спросить.
Сиракузы великолепный город; основали его коринфяне, и он построен по примеру Коринфа. Но в Сиракузах было теплее, больше зелени, больше пыли и вони; и уже пахло весной. Там всего было больше: и позолоты, и мрамора, и магазинов, и людей. И люди эти имели черты всех народов, какие только есть под солнцем: светлые эллины и темные эллины; коричневые нумидийцы с ястребиными носами; черные скуластые ливийцы; невысокие карфагеняне с красноватой кожей и черными волосами; и любые вариации, какие могут получиться от смешения этих пород. Единственное, что у всех было общим, это греческая одежда — и страх. Город был похож на разоренный муравейник, пока его не начали восстанавливать. Но вот люди не похожи были на муравьев: казалось, они сами ничего делать не собираются, а ждут, что сделают с ними. И было в этом что-то подлое; вроде каждый следил за соседом, надеясь, что тот быстрее найдет какую-то точку опоры в это ненадежное время и придумает, как себя вести.
На улицах было полно народу в рабочей одежде, но в театре пусто. Даже уборщики разошлись, оставив его открытым. Я вошел, и почувствовал себя лучше; родные стены. Как я и ожидал, здесь было слишком много всего самого-самого. Разноцветный мрамор, позолота, роспись, чересчур изукрашенные статуи — всё это должно было настроить человека на мысль «Я играю в Сиракузах», а не «Я играю Софокла». Я в жизни не видел столько техники за сценой и под ней. Вероятно, Дионисий выпускал сюда порезвиться своих военных инженеров, когда тем делать было нечего. Одно громадное устройство из колес и рычагов меня прям-таки озадачило; потом я выяснил, что оно поднимало сцену, накачивая воду в специальные камеры под ней.
Однако, как я и предполагал, здесь я сообразил, что делать дальше. Вышел обратно на улицу и пошел искать театральную харчевню.
Ее можно было опознать с первого взгляда, как это всегда бывает: в одном из углов стойка цирюльника, на одной стене развешаны трагические маски, на другой сцена из «Агамемнона» с вписанными именами актеров. Хотя в самом театре не было ни души, здесь — не протолкнуться; и меня встретил тот шум, который в любом городе Эллады заставляет артиста почувствовать себя, как дома. Здесь никто не бормотал и не шептался, как на улице. Любой актер знает, что если в каком-то городе становится слишком жарко, то есть и другие города.
Кресло цирюльника оказалось свободно. Я успел побриться утром, потому попросил, чтобы он меня протер пемзой. Это хорошая работа, долгая и разговорчивая. Ты рассказываешь, что нового, и тебе рассказывают.
Цирюльник оказался коринфянином; в Сиракузах все цирюльники коринфяне, во всяком случае так они говорят. Когда он спросил меня, откуда я и почему и всё такое, я не стал скрывать ничего, кроме того что знаю Диона; смысла не было прятаться. Он пересказал мою историю через плечо, пока полотенца раскладывал; и тотчас, чтобы избавить его от неудобства, народ подошел поближе и расселся вокруг меня. Несколько человек сразу же предложили мне вина. Это было совершенно немыслимо в городе, тут же за стеной. Здесь ты чувствовал себя среди своих. Актеры понимают друг друга, как собаки.
Никто не удивился, что добравшись в такую даль за бесплатно я решил остаться и посмотреть город, прежде чем возвращаться домой. Цирюльник, он же и хозяин харчевни, представил меня ведущим актерам, сидевшим у него, и нескольким старикам; те, скорее всего, проводили там целые дни. Потом он вспомнил, что хормейстер Дионисия, который должен был работать с «Выкупом за Гектора», живет неподалеку — и послал кого-то, чтобы привели. Тем временем все рассказывали мне о фатальном пире Дионисия; кто-то добавил, что вообще говоря он был трезвенник и мог бы еще жить да жить, если бы попривычнее был к вину. Говорили они и о пьесах, которые ставил Дионисий; при этом в словах ведущих актеров звучала масса вкрадчивого злословия, в Афинах столько не бывает; я решил, это потому, что им приходилось соперничать за милости тирана. Больше всех мне там понравился трагик на вторых ролях по имени Менекрат. Он казался разговорчивым, а я еще не успел узнать ничего полезного; потому спросил его, будет ли Дионисий Младший таким же щедрым патроном, как его отец.
Все разом умолкли и стали озираться, на случай шпионов; даже здесь мы всё-таки были в Сиракузах. Но, похоже, никого подозрительного не обнаружили. Менекрат улыбнулся, сверкнув отличными белыми зубами; он был смуглым почти до черноты, с горбатым нумидийским носом.
— Дорогой мой Никерат! Это загадка Сфинкса. Никто ничего не знает; ни о театре, ни о чём бы то ни было. Если хочешь моё мнение, Дионисий Младший мечтает понять, что он из себя представляет, больше чем кто-либо другой. С тех пор, как он перестал в игрушки играть, он не решался быть никем и ничем таким, что человек с положением мог бы принять всерьез. Он даже никогда не смеялся в комедии, пока не засмеются все остальные вокруг. Со слезами у него полегче; я однажды заставил его расплакаться. Вот и всё, что о нем известно. Быть может, он сидит сейчас, как актер без маски, и ждет чтобы кто-нибудь написал ему роль.
— Или наоборот, — возразил человек с плоскими пальцами флейтиста. — Как раз сейчас снимает маску, которую играл всё это время, чтобы раскланяться и показать свое настоящее лицо.
Тут вошел хормейстер, небольшенький бесцеремонный человечек, который знал артистов по всей Греции и требовал от них новостей; так что мне пришлось заговорить о театре. В конце концов, театр был средоточием жизни всех этих людей; да и меня самого только несчастный случай заставил заиметь другие интересы.
Что дальше? С того момента, как я ступил на берег, никаких идей у меня не прибавилось. Будь это кто другой, я просто пришел бы к Диону и спросил бы, чем могу быть полезен. Но в нынешних обстоятельствах это было исключено. Слишком похоже получилось бы на выход с репликой «Вот он я! Столько проехал и остался на мели, без работы. Ты меня нанимал — так изволь позаботиться обо мне.»
