Гермипп наклонился ко мне:
— Я думал, он умнее. Ему надо было играть Пенелопу.
Я поднял брови. Эвпол был знаменит как раз юношескими ролями; совсем еще не стар, чуть за сорок пять, и грациозен, словно мальчик. Но вот он заговорил, — я поразился. Он звучал лет на двадцать старше, чем прошлым летом.
— Он что, болел? — спросил я шепотом.
— Нет, но ему три зуба вырвали. Он с ними полгода мучился; потом его врач предупредил, что они до смерти доведут, если он от них не избавится. Ты что, не слышал? Но взяться теперь за Телемаха…
Мне много за что надо благодарить отца; в частности и за то, что у него были прекрасные зубы, ни разу в жизни не болевшие, и я унаследовал такие же. Я уверен, каждый кто слышал Эвпола в тот день, вздрогнул, словно сову увидел в солнечный день. Через год то же самое может случиться с каждым из нас… Стоит утратить многогранность, и актер, как правило, кончается. Редко бывают такие пьесы, как «Троянки», где ведущий актер стар с начала до конца и ему не приходится менять маску на юную.
Теперь наши шансы смотрелись получше. Но я не мог радоваться, слыша, как отличный актер поет свою лебединую песню перед публикой, которая отлично это понимает. Когда Анаксий толкнул меня и сказал, что нам пора, я знал, что на самом деле еще рано. Но всё равно поднялся и пошел; оставаться и слушать — сил не было.
Внизу, за скеной, царила обычная тихая свалка; знакомая мне с тех пор, как я был настолько мал, что приходил и уходил, словно мышонок на оживленной кухне; никем не замеченный, если никого не цеплял. После того был я мальчиком-хористом, щебечущей птахой в стае, хихикавшим, болтавшим, любившим прихвастнуть и подразнить чьего-нибудь ухажера; потом стоял с копьем, в восторге от того, что делаю что-то заметное; потом подменял настоящих актеров на сцене и сидел в амфитеатре во время репетиций, чтобы научиться двигаться, как они; и наконец стал третьим актером, с триумфом взобрался на склон, с которого только и становится видно, как высок еще подъем на вершину. Потом второй… Вторым можно остаться на всю жизнь, если не подвернется удача, которую ты сможешь ухватить… А теперь, впервые в жизни, я пришел сюда как протагонист; здесь, в уборной Первых Актеров был мой стол, и ждал костюмер, и одежды развешаны на гвоздях в стене, и разложены маски и реквизит.
Я надел платье Зевса для пролога; отличная вещь: пурпур, расшитый золотыми дубовыми листьями. Костюмер протер большое зеркало из полированной бронзы, я увидел в нем другой конец комнаты, у меня за спиной; там стоял стол Эвпола. В тишине ясно слышался его голос на сцене, и кашель из публики. Судя по интонации строк, скоро он должен был уйти со сцены. Я подхватил свой скипетр, задвинул маску с царственной бородой себе на голову, и сказал костюмеру, который возился с моим поясом, что скоро вернусь. Он решил, наверно, что меня кишки скрутили; такое часто бывает перед выходом на сцену; так что задерживать меня он не стал, и я успел убраться вовремя. Эвполу больше некуда было деться между уходом со сцены и выходом с поклонами; а я на его месте предпочел бы ни с кем не встречаться в тот момент.
Не знаю, где я тогда ждал; а следующее, что помню, — сижу на троне на Божьей Платформе, на левой руке орел, в правой скипетр; Анаксий в маске Фетиды идет ко мне, а глаза всего Города раздевают меня до костей.
Когда я сидел там в позе Зевса-Олимпийца, выдвинув правую ногу вперед и поставив ее на скамеечку, мне казалось, что я вылез туда, как лунатик, и только что сообразил где я. И меня вдруг охватил ужас. Первые пять строк крутились в голове, но дальше я не помнил ничегошеньки. Вот сейчас скажу эти строки — и умолкну; а подсказать наверх, чтобы весь театр не услышал, просто невозможно; а с богами подсказка всегда вызывает смех… Если это произойдет, мне уже до конца пьесы не оклематься. Я подумал о Дионе, которого сейчас подведу; об Анаксие, чьи надежды порушу; вот он уже рядом… За какое-то мгновение я успел пережить вечность ужаса. Дочь Океана, думал я, Дочь Океана… Руки казались ледяными. И тут я вспомнил отца. Он сейчас умер бы от стыда; он никогда не забывал роли; я ему в подметки не гожусь!..
И в тот же миг строки вернулись. Я начал свой монолог, обращая внимание на все мелочи, которым он меня учил. Даже трудно было поверить, что он не стоит рядом со мной. Скоро я вошел в роль; а когда вышел на сцену Приамом, волновался не больше, чем на репетиции. Но до самого конца я ощущал его присутствие, словно отец никогда и не уходил.
6
Наш победный пир помню довольно смутно. Фиванка Гиллис, специально приехавшая на фестиваль, говорила мне потом, что никогда не видела человека, который так много пьет и остается таким трезвым. Вообще-то я пить не мастер; но в тот раз глотал, наверно, всё, что мне наливали, — и всё сгорало в моем счастье.
Банкет этот учинил сиракузский консул; говорили, что такой роскоши уже много лет не видели даже у него. Выступая от имени автора, он пригласил нас в Сиракузы, чтобы мы могли сыграть для своего поэта.
Анаксий и Гермипп пели сколий вместе, положив руки друг другу на плечи. Гермипп напрочь забыл о своем комическом прошлом, вспоминал только трагедийные свои роли; однако каждая его история кончалась смехом. Мы все были, как братья; я пожалуй не помню ни одного такого дружного победного сборища. Анаксий сыграл своего Ахилла гораздо лучше, чем на репетициях. Скорее всего, просто потому, что хотел сам стушеваться, а меня выпятить: актерский приз был назначен только протагонистам. А я старался изо всех сил, чтобы добыть приз для пьесы; но что и меня наградят — этого и в мыслях не было. И теперь я то и дело трогал свою гирлянду из плюща, вроде как расправить; а на самом деле, чтобы убедиться, что она на самом деле на мне.
Только одно недоразумение случилось. Аксиотея была достаточно скромна, чтобы не заходить в винные лавки или палестры, но тут решила зайти к нам на пир. Спевсипп, лучше разбиравшийся в приличиях, пытался ее отговорить, как он рассказал мне позже; но она заявила, что оставаться у нее и в мыслях нет, она только зайдет поздравить, — а без этого просто нельзя, это дружеский долг, и займет всего миг. Он согласился ее проводить; при условии, что она не отойдет от него ни на шаг. Когда она вошла, я изумился; но в тот момент я любил весь мир вокруг, потому кинулся ей навстречу и обнял. Но бедная девушка была трезвее трезвого — и испугалась; а какой-то дурак, решивший, что это дружок Спевсиппа, выкрикнул дурацкую шутку и привлек к нам всеобщее внимание; она покраснела и стала еще красивее, и тогда тот шутник заявил, что он ее у нас отобьет. Спевсипп — я никак не предполагал, что он настолько горяч, — едва не ввязался в драку, и бог знает, чем бы всё могло закончиться; но мне как-то удалось их утихомирить и спустить это дело на тормозах. Когда я попросил прощения у нее, она ответила, что я всего лишь приветствовал ее как друга… Я подозреваю, что она была расстроена больше, чем призналась; но Аксиотея была щедрая девушка и не хотела портить мне праздник.
Хотя Ленейская премия была установлена в те времена, когда деньги были повесомее нынешних, сумма и сейчас вполне приличная; а при наших перспективах я посчитал вполне возможным эту сумму потратить. Я знал о Сицилии достаточно для того, чтобы понимать, что нам придется показать себя не только на сцене, но и вне ее; и потому пошел к Калину. Он сшил мне плащ из тонкой милезийской шерсти, белой с кремовым отливом, и с богатой вышивкой по краям: сочная кайма из темно-красных звезд с синей оторочкой по лучам и с золотыми кончиками. В отличие от сценических костюмов, вблизи он смотрелся еще лучше, чем издали. Я не собирался являться к Дионисию Сиракузскому в таком виде, будто у меня ничего нет кроме того, что он соблаговолит мне дать. Тут кроме собственного престижа еще и об Афинах надо было думать.
Анаксий и Гермипп чувствовали это еще острее моего. Плащ Анаксия оказался покрыт вышивкой настолько, что в нем можно было бы царя Мидаса играть. А Гермипп даже отдал свой в покраску, в пурпур, услышав от кого-то, что в Сиракузах это обычная одежда. Я догадывался, что ему теперь нечем будет за квартиру платить; моя осторожность, впитанная с детства, выросшая на рассказах о взлетах и падениях артистов, едва не заставила меня посоветовать «Отдай его назад»; но я побоялся, что он примет это за зависть.
Несколько дней мы ждали подходящий корабль: консул полагал, что мы должны прибыть с шиком, а не рисковать в штормах дрянного сезона на какой-нибудь маленькой скорлупке. Однако отплыли мы по отличной погоде, для этого времени года, и от Корки до Тарентума прошли почти без качки. В Сибарисе мы зашли в порт, чтобы выгрузить партию расписных ваз. Они и упакованы были, и обращались с ними, будто с яйцами; не иначе стоили эти вазы бешеных денег, как и всё в этом городе. Гермипп наведался там в бордель; и рассказывал после, что заведение шикарно, как дом аристократа, с фресками в каждой комнате; самыми поучительными, какие он когда-либо видел. Он предположил, что фрески эти должны отвлекать клиентов от мыслей от ценах, а то они все импотентами станут. Теперь он был абсолютно разорен, но не расстраивался: Сицилия уже рядом.
