Просто я выпала из всех тех модулей, что определяли мою прежнюю идентичность. Недавно мне пришлось изменить семейное положение в ведомости для начисления зарплаты, теперь я не «в браке», а «разведена». Тебе не дают на выбор два состояния: «одинока» или «в отношениях». Нет, вдобавок различают три типа одиночества: не замужем, разведена, вдова. Словно надо указать, что именно пошло не так. После брака не получается вернуться обратно на старт, как в настольной игре, и начать с чистого листа. Нет уж, по гражданскому праву есть жизнь до любви, в любви и после любви. И после ты уже не сможешь любить с той же невинной уверенностью – ты не можешь
to fall in love, рухнуть в любовь, чтобы кто-то подхватил и обнял тебя, нет, это уже в прошлом.
* * *
Вилла Морица тихо стоит между пальмами. Элиас выключает двигатель. Радио продолжает играть. Рекламная болтовня. Как много голосов в машине.
– Если хочешь, то, может, зайдешь? Если только жена не ждет обратно…
– Нет, – отвечает он, выпуская дым в окно. Однако не похоже, будто он хочет закончить разговор.
– «Нет» в смысле, что ты не войдешь или что она не ждет?
– Я больше не живу с ней.
Я поражена.
– Мы в разводе. Но я прихожу к детям.
Мне требуется несколько секунд, чтобы понять.
– Давно?
– Уже какое-то время.
Я вижу, как в одном из окон отодвигается занавеска и появляется лицо Жоэль.
– А где ты живешь?
– Там же, где мой врачебный кабинет.
– Нам нужно поговорить. Всем троим.
– И что это изменит?
– Нас.
Он выбрасывает окурок в окно и снова заводит двигатель.
– Разве тебе не любопытно? Узнать, что она знает о нем?
– Не хочу о нем говорить. Он того не стоит.
– Тогда поговорим о нас.
Он смотрит на меня и… ничего не говорит.
– Где ты родился? Кто твоя мать?
– Это уже другая история. Buona notte [18], Нина.
– Мы отсюда не уедем, – объявляю я, вылезаю и хлопаю дверцей сильнее, чем намеревалась.
Иду к воротам. Слышу, как позади меня он выходит из машины.
– Нина!
Я поворачиваюсь. Он смотрит с вызовом. Ни следа угрюмости. Теперь он рад принять бой. Я с облегчением иду к нему. Только если мы начнем говорить друг с другом, только тогда сможем из всего этого выпутаться.
– Зайдешь?
– Скажи ей, чтобы она убралась из дома.
Меня пугает его суровость.
– Вот сам и скажи.
– Нет. Она обвинила меня в убийстве.
– Но как мы можем знать правду, когда ты ничего не рассказываешь?
Он зажигает новую сигарету. Я трактую его молчание как очко в мою пользу.
– Мориц пустил себе пулю, которую заслужил.
– Что ты имеешь в виду?
– О грехах умерших говорить не следует. Allah yirhamou [19]. – Его голос звучит мягко, но лицо по-прежнему сурово. – Ты родилась в Германии. Тебе повезло. Ты не имеешь к этому никакого отношения.
– О чем ты? Мориц вовсе не… наоборот. Он рисковал жизнью на войне, чтобы спасти другого человека.
– Откуда ты это знаешь? Ты никогда с ним не встречалась.
– Мне рассказала про него Жоэль.
– Откуда ты знаешь, что это правда?
– У нее нет причин лгать мне.
– Он лгал нам! Он! Твоей матери! Моей матери! Откуда вы знаете, что он сказал правду ее матери?
Он по-прежнему избегает называть Жоэль по имени. Меня это раздражает. Но он прав. Три жизни, три жены, три ребенка. Кем на самом деле был этот человек? Я всегда полагала, что по сути своей мой дед остался тем же человеком, кто покинул Германию. А тогда ему еще не нужно было лгать. Как наивно с моей стороны. Если я оглянусь на собственную жизнь – то я сейчас совсем не та, кем была в восемнадцать лет. Даже если я могла бы вернуться в жизнь той девушки, я бы этого не хотела. Я не хочу быть даже той, кем была год назад. Но если у меня есть право на такое развитие, то почему же я полагаю, будто другие никогда не меняются? Это похоже на эгоистичную претензию на постоянство в отношениях с другим человеком, но это не любовь. Желание комфортности. Возможно, ты при этом вредишь не только человеку, запирая его в своем воображении, но и самому себе. Потому что новая любовь – это не просто увлекательное открытие другого, но и возможность по-новому открыть себя. Какую-то новую часть своей души, ждущую, когда ее разбудит именно и только этот человек, тот, кто сможет ее распознать. Мы проживаем лишь малую часть заложенных в нас возможностей. Внезапно я завидую Морицу не только из-за стран и культур, которые он повидал, но и из-за полноценной жизни, которую он прожил. Она охватывала противоположные берега Средиземного моря и крайние пределы его «я». Растерянно смотрю на Элиаса, и впервые он тоже кажется мне растерянным. Ему тоже не хватает части Морица.
– Пойдем выпьем? – Его голос вдруг звучит гораздо теплее.
– В доме?
– Нет. На пляже есть бар.
– А Жоэль?
Он не отвечает, даже не качает головой. Дом молчит под шелестом пальм. Жоэль не видно. Если бы я заподозрила, что Элиас так проверяет меня, я настояла бы на разговоре втроем. Но я чувствую, что он еще не готов открыться перед ней.
– Ладно, один стаканчик, и потом я иду к Жоэль.
* * *
До пляжа несколько минут ходу. Если Мориц ходил гулять к морю, то наверняка шел по этой же узкой дорожке. На набережной, где заканчивается асфальт и начинается песок, стоит небольшой пляжный бар. Крытая терраса с видом на залив, пластиковые стулья, барная стойка.
Гирлянда разноцветных лампочек колышется на ветру, из динамиков монотонно журчит что-то электронное. Молодые люди с аперитивом, никаких туристов, шик обыденности, влюбленные пары. Официант приветствует Элиаса на удивление теплыми объятиями.
– Элиас! Как ты? Мои искренние соболезнования.
Подходит и второй официант с соболезнованиями. Видимо, они очень хорошо относились к Морицу. Я представляю, как Элиас с отцом сидят за одним из этих столиков, на заднем плане – море. Но на этой картине не хватает одного человека – его матери.
Официанту, своему другу, amico, он представляет меня как подругу, una amica. Без имени, без эмоций. Я не принимаю это близко к сердцу; да я и рада, что официанты не будут считать меня родственницей. Иначе пришлось бы объяснять историю, которую я не могу объяснить. Элиас выбирает столик на самом краю, пусть немного ветрено, зато не на виду. Я заказываю джин с тоником. Он просит «негрони» и спрашивает прямо, не