Конечно, Покровский устроил разнос главврачу больницы. Прихватив с собой копии амбулаторной карты и больничного листа удивительного пациента, а также историю болезни Калитина, профессор отбыл в столицу.
– Вы знаете, деточка, – говорила Мириам, подливая Дусе ароматный чай с чабрецом. – Я его никогда таким не видела. Глаза горят, бегает по комнате, кричит: «Мирочка, представь себе, брюшная полость совершенно пустая – и жив! Или я сошел с ума, или это какая-то фантастика происходит!»
Странный случай запал профессору в голову. Он сделался задумчив, на кафедре бывал теперь через день, все остальное время просиживал у себя в кабинете, обложившись книгами, и стучал на пишущей машинке. Однажды попросил Мириам, прекрасно владевшую французским, перевести статью из какого-то парижского журнала, и она очень удивилась, потому что статья эта отдавала махровой бульварщиной и касалась неких загадочных происшествий на кладбище Пер-Лашез. На вопрос жены, с чего это его потянуло в мистику, Покровский отшутился. Сказал, что скоро сможет подрабатывать по деревням, наводя порчу и снимая сглаз.
– За последний месяц я погряз в мистике и суевериях, – объяснил он жене, похлопав по стопке книг. – Только об этом и читаю.
И действительно: на столе у профессора громоздились всевозможные «Верования древних славян», «Антологии неведомого» и прочие «Черные дыры средней полосы».
Так прошел почти весь июль. В начале августа Мириам Вахтанговна с шестнадцатилетней дочерью уехали в Ялту, на отдых. Профессор же остался в Москве работать. Расписав с домработницей меню на три недели, Мириам Вахтанговна уехала, хотя на душе у нее отчего-то было неспокойно. Провожая ее, Покровский между прочим заметил: я, мол, к вашему возвращению надеюсь закончить исследования и подготовить доклад для Академии. Это будет бомба, дорогая!
Однако доклад он подготовить не успел.
Мелкие странности, бывшие, как потом выяснилось, звеньями цепи трагических событий, которые в конце концов привели к смерти профессора, начались сразу же после отъезда жены и дочери. Но тогда Мириам и предположить не могла, что скоро вся ее жизнь полетит под откос со скоростью грузового состава, сошедшего с рельс.
В одном из телефонных разговоров профессор мимоходом упомянул, что старый приятель попросил приютить на месяц племянника из провинции, который готовится к поступлению в университет. Профессор не возражал. Квартира большая, жена уехала, пусть живет. Он сказал Мириам, что парень тихий, скромный, приехал, засел в комнате с книгами и почти не выходит. Занимается целыми днями. Мириам это не слишком волновало, хотя, опять-таки, смутное ощущение беспокойства встрепенулось где-то глубоко внутри. Но тогда же и улеглось. Ее куда больше заботило, что связь плохая, в трубке трещит, и не слышно, как там у них погода.
В другой раз на вопрос жены, хорошо ли его кормит домработница, профессор ответил, что Наталья Спиридоновна умудрилась в такую жару простудиться и четвертый день лежит больная. Но это не страшно: дома имеется большой запас макаронов и пельменей. Жена снова почувствовала легкий укол тревоги, но списала все на жару и нервы. Велела Покровскому пить побольше кефира и, посетовав про себя, что домработницу так некстати угораздило простудиться, повесила трубку.
Они созванивались почти каждый день, и вроде бы все у Покровского было нормально. Четырнадцатого августа Мириам с дочерью поехали на экскурсию в Никитский ботанический сад, а когда вернулись, в номере их ждала телеграмма: «Я больнице. Нет причин беспокойства. Гипотонический криз».
– Вы знаете, – сказала Мириам Вахтанговна, поглаживая тонкими аристократическими пальцами ободок чашки, – у Саши всю жизнь было пониженное давление. Я подумать не могла, что с ним что-то серьезное…
Глаза Мириам заблестели, она отвернулась и посмотрела за окно. Там снежная крупка засыпала сквер, покачивалась на ветке здоровенная московская ворона, щурила хитрые глаза, склонив на бок голову. Но Мириам Вахтанговна не видела ни вороны, ни снежной крупки. В мыслях она унеслась далеко отсюда. Снова был август 70-го, и бархатная ночь влажно дышала в открытые окна. Где-то играла музыка, ветер парусами надувал белоснежные шторы, с соседнего балкона слышался тихий смех. На столе лежала эвкалиптовая ветка, которую Ленка сломала в ботаническом саду, когда экскурсовод отвернулся, и от нее шел легкий свежий запах…
Саша всегда очень много работал. Мог трое суток сидеть над каким-нибудь докладом. Однажды по скорой забрали прямо с кафедры: тогда у него тоже резко упало давление.
Когда Мириам сидела в комнате с телеграммой в руке и слушала, как поет в ванной Ленка и как смеются, тихо и нежно, на соседнем балконе, у нее вдруг возникло дикое желание сейчас же, немедленно, поймать такси, помчаться в аэропорт и последним рейсом улететь в Москву. Но вода все лилась, Ленка напевала, ветер надувал шторы, а она сидела на краю кровати с телеграммой в руке, вдыхая свежий запах эвкалипта, смешанный с дыханием моря. Куда сейчас ехать? Наверное, последний самолет на Москву улетел в десять вечера. А если не улетел, то обязательно улетит, пока она будет собирать вещи и ждать такси… Да и билет не купишь, и Ленку одну не оставишь, вон и так на нее местные брюнетистые товарищи косятся, а девочке 16 лет, самый нежный возраст…
Тридцать лет прошло, а Мириам так и не простила себе ту ночь, когда вместо того чтобы тут же, в чем есть, наплевав на чемоданы и проблемы с билетами, мчаться домой, сидеть у постели мужа неотлучно, она спустилась в ресторан ужинать, а потом они с Ленкой пошли купаться, а потом болтали почти до утра… Если бы она тогда послушалась своей интуиции, если бы не раздумывала, а сразу, немедленно, выехала в Москву, может быть, Саша был бы жив, а Ленка не превратилась бы в бледную тихую женщину с трясущимся подбородком, которую Мириам много лет по четвергам навещала в психиатрической клинике имени Кащенко.
Но она не послушалась, не поехала, не успела… На другой день позвонила в Боткинскую, поговорила с Алексеем Васильевичем Поплавским, заведующим отделением, куда Сашу отвезли по скорой.
– Миррочка, дорогая! – басил Поплавский в трубку. – Нечего тебе волноваться, купайтесь, загорайте. Ты же знаешь Александра Борисовича. Не жалеет себя совсем, вот и допрыгался. Полежит немножко, у нас режим, диета, полный покой, будет как новенький. Приедешь – сдам тебе его с рук на руки.
Пообещав привезти Поплавскому массандровского хереса, до которого он был большой охотник, Мириам повесила трубку и пошла отгонять от Ленки очередного брюнета.
Через неделю, загорелые, смеющиеся, в белых платьях, они прибыли на Курский вокзал.
Лифт дома не работал, и они с Ленкой еле втащили на пятый этаж сумки, полные ракушками, лавровыми ветками, шляпами из цветной соломки, бутылками с крымским вином. Ленка все сетовала, что персики, купленные в день отъезда, все же начали по дороге лопаться и подгнивать, так что пришлось их немедленно съесть.
Мириам разобрала вещи, два часа просидела в ванной, причесалась, выбрала розовую кофточку, которая очень шла к ее загорелому лицу. Она собрала пакет для Саши – чистое белье, виноград, газеты, прихватила Поплавскому бутылку обещанного хереса и отправилась в больницу.
Ее долго не хотели пускать – часы посещения уже закончились. Она названивала в отделение. Поплавский все не находился – то он был на операции, то куда-то вышел. В конце концов Алексей Васильевич спустился в вестибюль, кивнул постовой сестре, поцеловал дорогой Миррочке руку, заизвинялся, заторопился. У себя в кабинете он усадил ее в кресло и замолчал. Тут ей сделалось тревожно: Поплавский прятал глаза и улыбался натянуто.
Все было плохо. Очень. Вчера, пока они с Ленкой в поезде спасали полопавшиеся персики и хихикали над соседом по купе, который пытался разводить куры с проводницей, Покровского перевели в интенсивную терапию.
– Миррочка, ты не волнуйся, – говорил Поплавский, стараясь не смотреть ей в глаза. – Интенсив – не реанимация. Его Александров смотрел, завтра Водопьянов приезжает, я уж решил перестраховаться, пригласил его. Все будет нормально.
– Леш, – сказала она, пытаясь поймать его взгляд, – я же не продавщица гастронома и не лирическая поэтесса. Я ведь понимаю, что если приезжал Александров, а после этого ты еще и Водопьянова вызвал, то ничего не нормально. Не бойся, я в обморок падать не буду. Просто скажи, что с ним.
Но в том-то и беда, что Поплавский не знал. Он только видел, что профессор Покровский умирает. Давление продолжало падать, жизненные функции – снижаться, и никакие препараты не помогали. Сердце Покровского билось все слабее, кровь медленнее бежала по венам, он слабел, и, казалось, жизнь просто вытекает из него, медленно, по капле. Ни Поплавский, ни Александров, известный на весь Союз врач, руководитель кафедры функциональной диагностики при институте Склифосовского, не могли понять, отчего это происходит, а главное – что тут можно поделать.
