Но в том-то и беда, что Поплавский не знал. Он только видел, что профессор Покровский умирает. Давление продолжало падать, жизненные функции – снижаться, и никакие препараты не помогали. Сердце Покровского билось все слабее, кровь медленнее бежала по венам, он слабел, и, казалось, жизнь просто вытекает из него, медленно, по капле. Ни Поплавский, ни Александров, известный на весь Союз врач, руководитель кафедры функциональной диагностики при институте Склифосовского, не могли понять, отчего это происходит, а главное – что тут можно поделать.
Посетителей в интенсивную терапию пускать не полагалось. Ей пришлось долго уламывать Поплавского, прежде чем он разрешил пройти к Саше.
– Мирочка, только я прошу, – говорил Алексей Васильевич, подавая ей хрусткий накрахмаленный халат. – Пять минут. Больше просто нельзя, правда нельзя. Я бы вообще тебе не советовал ходить…
Войдя в ярко освещенную палату, она поняла, почему Поплавский, этот жизнерадостный добряк, душа компании и старинный друг дома, не советовал сюда ходить. В первый момент она не узнала Сашу в белом с синевой человеке, который хрипел в углу, весь обмотанный какими-то трубками и проводами.
Увидев жену, он попробовал улыбнуться и пытался что-то говорить, но даже наклонившись к самым губам, все равно ничего было не разобрать, кроме отдельных слов.
– …Ложное, – шептал Саша. – Мира, заложное… Опасно… КГБ, генерал…
– Что, Саша, что генерал? – спрашивала она, и он снова шептал, но было не разобрать, о чем.
Мириам кивала, чтобы успокоить его, прижимала к губам бледную, почти прозрачную руку обещала, что все будет хорошо. Но в Сашиных глазах было такое отчаяние, что хотелось выть.
Когда пять минут закончились, и Поплавский, взяв ее за локоть, вывел в коридор, она почувствовала почти облегчение: теперь можно было уткнуться в его толстое брюхо и зарыдать, как никогда в жизни – громко, по-бабьи.
Следующие несколько дней Саша почти не приходил в сознание. В палату ее больше не пускали, но Поплавский разрешил сидеть на кушетке в коридоре, и Мириам могла видеть мужа через небольшое окошко в двери. Она приезжала к девяти утра, а в девять вечера ее отправляли домой: по ночам в больнице посторонним находиться не разрешалось. На следующий день в девять она снова усаживалась на свою кушетку.
Было 20 августа. С утра, по дороге в больницу, шагая от остановки по залитой солнцем улице, она слушала, как каблуки цокают по асфальту, вдыхала запах свежей после ночного ливня листвы и думала, что все будет хорошо. Вчера Саша почти весь вечер был в сознании, и Водопьянов, который снова приезжал его осматривать, вышел из палаты в хорошем расположении духа, напевая что-то себе под нос. Сказал, что новые препараты прекрасно себя показали, и если ближайшие несколько дней пройдут без ухудшений, то в конце недели он, может быть, разрешит Мириам немного посидеть возле Саши.
– И вообще, нечего ему тут койку пролеживать, – пробасил на прощание Водопьянов. – Где это видано: молодой, здоровый, отдыхает он! А научный прогресс на месте стоит. Вы уж ему скажите: пусть поправляется!
Проснувшись утром, Мириам поверила, что, может, все обойдется, и ей разрешат посидеть с мужем, и она скажет, чтобы Саша поправлялся. А когда поправится, они вместе поедут домой и долго будут сидеть на диване, обнявшись. Потом Ленка вернется из школы, и Мириам пойдет заваривать чай, а Саша будет ворчать, что вечно она скачет.
От таких приятных мыслей она пошла быстрее, вбежала по лестнице в отделение и чуть на налетела на молодого человека в сером костюме. Он загородил дорогу:
– Простите, но туда нельзя.
– Я к мужу, – стала объяснять Мириам, уверенная, что произошла какая-то ошибка. – Мне Поплавский разрешил, это заведующий отделением…
Но молодой человек повторил:
– Нельзя туда. Заведующий отделением тоже ждет на лестнице.
Мириам растерянно огляделась и увидела, что Поплавский машет ей с верхней площадки.
– Леша, что у вас там происходит? – спросила она, поднимаясь.
– Александр Борисович с кагэбэшным генералом беседует, – вполголоса ответил Поплавский.
– Кагэбэ? А почему это комитет моим мужем интересуется? Он же профессор медицины, а не физик-ядерщик…
– Это я им позвонил, – сказал Поплавский.
Мириам уставилась на него в полном недоумении, и он объяснил:
– Меня Александр Борисович попросил.
Поздно вечером, когда Мирам уже уехала, Поплавский зашел в интенсив с вечерним обходом и нашел Покровского не только в сознании, но и в состоянии крайнего возбуждения. Александр Борисович требовал, чтобы Поплавский сейчас же позвонил генералу Белову.
– Скажи ему, – шептал профессор, – Покровский срочно хочет встретиться. Мне надо ему сообщить… важное… Леша, скажи, стало известно об экспериментах, которые проводятся в Калужской области… Очень опасно, пусть Белов приедет… Он меня должен помнить, я его месяц назад оперировал… Позвони, Леша, прямо сейчас позвони…
Поплавский записал телефон, который все повторял Александр Борисович.
В половине девятого утра, сопровождаемый молодыми людьми в штатском, генерал Белов прибыл в больницу.
Он велел никого не пускать в отделение и заперся в палате Покровского, откуда срочно удалили двух других пациентов.
– Уже почти час сидит, – сообщил Поплавский.
В этот момент внизу хлопнула дверь, и кто-то закричал:
– Пащенко, врача скорее зови!
Пащенко, тот самый молодой человек в штатском, который велел Мириам ждать на лестнице, кинулся вверх по ступеням, но Поплавский уже и сам бежал ему навстречу, отдавая по дороге указания жмущимся к стеночке медсестрам.
В коридоре началась беготня, и Мириам увидела, как к Сашиной палате покатили носилки. На нее никто не обращал внимания. Она пошла по коридору и уже почти поравнялась с палатой интенсивной терапии, когда дверь отлетела в сторону, и оттуда стремительно вышел высокий плотный мужчина в генеральской форме. «Наверное, тот самый Белов», – подумала Мириам. Она вспомнила: муж действительно не так давно оперировал какого-то кагэбэшного генерала, Сашу еще специально для этого вызвали из Заложного…
Она заглянула в палату. Над кроватью толпились люди в белом, Поплавский – всклокоченный, красный – держал в руках что-то отдаленно напоминающее утюги и кричал:
– Не стойте, качаем, Таня, разряд!
Затрещало, утюги опустились на грудь Покровского, он всем телом дернулся, подпрыгнул на кровати, Поплавский снова закричал:
– Качаем, разряд! Раз, два…
Но еще до того, как он сказал «три», она поняла: все кончено.
Следующие два дня прошли как в тумане. Мириам отвечала на какие-то вопросы, утешала Ленку, которая все время плакала в своей комнате, кому-то звонила по телефону. Ее не пустили попрощаться с Сашей в больнице, не пустили в морг. В следующий раз она увидела его только на кладбище, но это уже не был ее муж. Это был совершенно чужой человек с восковой кожей и нарумяненными щеками. Она поняла: Саши больше нет, осталось только это. Когда Мириам подумала, что сейчас закроется крышка, и она останется совсем одна на свете, и поедет домой, где в кресле так и валяется его халат, то чуть не задохнулась. Почему-то именно при мысли об этом халате, который ему больше не нужен, она заплакала, горько и жалобно, как ребенок. Кругом было много народу, кто-то дал ей платок, кто-то обнял за плечи, а она все плакала и думала, что нельзя кричать, потому что где-то здесь Ленка и она испугается.
Дома тоже было много народу. Она сидела за столом. Кто его накрыл? Кто готовил заливное и сворачивал салфетки? Нет, она не знала… От водки стало жарко в животе, и руки перестали дрожать. Мириам благодарила кого-то за теплые слова, что-то говорила сама, но потом, сколько ни вспоминала, ничего, кроме несчастного, потерянного лица Поплавского, вспомнить не могла.
Когда гости разошлись, она пошла на кухню. Там незнакомая молодая женщина гремела тарелками. Из крана хлестала вода, женщина мыла посуду, что-то тихонько напевая.
«Кто это?» – подумала Мириам.
Нет, она не помнила. Может, чья-то родственница. Или из института.
Женщина повернулась. Мириам вздрогнула: на секунду показалось, что у незнакомки вместо глаз – только черные пустые глазницы. Присмотревшись, она поняла: просто очень темные глаза и очень большая радужка. Такая большая, что белков совсем не видно…
У женщины было красивое, но странное лицо: бледная, чуть в желтизну, кожа, тонкие губы, глубоко вырезанные ноздри породистой лошади, которые хищно втягивали воздух. Женщина глянула на Мириам своими жутковатыми глазами и сказала:
– Я все сделаю. Ложитесь, спите.
Голос был глухой, и шел будто бы очень издалека.
Мириам почувствовала, что и вправду смертельно устала. Едва добрела до спальни, легла и тут же провалилась в сон.
Когда она проснулась, на кухне все было убрано, тарелки аккуратными стопками составлены на буфете, рюмки сложены в коробки, мусор выброшен, полотенце повешено на дверцу шкафа. Женщина же, напевавшая вчера ночью у раковины, бесследно исчезла.
