(Пер. И. Анненского)
НАУКА ЛЮБВИ
Уже с младых ногтей в моем распоряжении было изрядное состояние, тогда же приобрел я и вкус к науке — но не к той мечтательной, капризной ветренице, что полагает, будто мир можно сотворить заново, и витает в бесплотных облаках. Нет — подобно тем ученым, что идут в сплоченном авангарде современной мысли, я всегда считал человека безликим регистратором внешних феноменов, летописцем осязаемого мира; мне казалось, что истина, если рассматривать ее не с нескольких углов зрения, одинаково тщетно претендующих на всеобщность, но в единой, всеобъемлющей и хаотичной целостности, способна открыться, хоть бы и частично, лишь переписчикам, сортировщикам, добытчикам, разносчикам и хранителям реальных фактов — фактов доказуемых и неопровержимых; иначе говоря, нужно быть неутомимым муравьем, клещом, земляным червем, первородной личинкой, да полным ничтожеством, в конце концов! — чтобы положить свой крохотный кирпичик вместе с мириадами других таких же незримых атомов в основание величественной пирамиды научных истин. Наблюдать и фиксировать — но никогда не соблазняться мыслью, грезою или фантазией: в этом великолепие нынешней методы.
Именно с такими здравыми побуждениями и вошел я в самостоятельную жизнь; уже с самых первых моих шагов на этом поприще на меня снизошел восхитительный замысел, настоящая находка для пытливого ума.
Изучая основы физики, я часто говорил себе:
Человечеству известны законы тяготения, теплоты, электропроводимости, притяжения и распространения световых лучей. Четкое выражение этих могучих сил в терминах механики были или будет дано способами, исключающими всякое сомнение. Но сколь ничтожна и незавидна в глазах окружающих роль тех, кто тратит свои дни на поиски формулы для всех этих стихий!
Существуют и иные силы, на которые проницательный и терпеливый наблюдатель должен обратить свое внимание ученого. Меня не прельщали сухие столбцы общих классификаций, которые я полагал гибельными для любого познания, да и, признаться, ничего в них не понимал. Короче говоря, я решил (как и почему, не знаю сам) посвятить себя изучению любви.
Судьба не обделила меня некоторой внешней привлекательностью, роста я был ни чересчур высокого, ни неприлично низкого, и никому еще не удавалось с определенностью причислить меня к блондинам или же брюнетам. Правда, мои глаза несколько малы в соотношении с размерами лица и в них не хватает зажигательного блеска, а потому проистекающий отсюда слегка туповатый вид если и мог сослужить неплохую службу в научных обществах, то совершенно не подходил для обычного мира.
Кстати сказать, об этом мире, несмотря на все мои старания познать его, известно мне было по-прежнему немного, и то, что мне все же удалось достичь поставленной цели, не привлекая к себе при этом ненужного внимания, следует целиком отнести на счет моей недюжинной выдержки.
Я четко сказал себе: я хочу изучить любовь, но не так, как изучают ее заядлые сердцееды, не оставляющие о своих амурных подвигах и строчки, или, наоборот, досужие писаки, повествующие о чувствах слишком уж расплывчато — я хочу исследовать ее серьезно, подобно настоящему ученому. Например, чтобы выяснить, как реагирует цинк на тепло, берут брусок этого металла, нагревают его в воде до некоей температуры, строго определяемой при помощи самого точного термометра, затем тщательно измеряют длину означенного бруска, его эластичность, звукопроводимость и теплоемкость, после чего повторяют все описанные процедуры при другой, ничуть не менее строго отмеренной температуре. Так вот, при помощи столь же точных измерений я и предполагал (согласитесь, поразительный замысел, да еще и в столь нежном возрасте — мне едва минуло двадцать пять) исследовать любовь. Задача не из простых. [...]
[...] Мы обменялись нашими портретами; мой был вытравлен на тончайшей эмали, помещен в золотую рамку и подвешен на изящной цепочке, чтобы его можно было носить прямо у сердца.
Между эмалью и изготовленным из слоновой кости основанием медальона были помещены два термометра, для максимальных и минимальных значений — настоящие шедевры точности при столь незначительных размерах. Таким образом, я мог следить за отклонением организма от нормальной температуры под влиянием любовных переживаний.
Используя самые невероятные предлоги, я завладевал портретом на некоторое время, записывал дату и значения температур, после чего вновь приготовлял термометры к работе.
Так, однажды вечером я танцевал со своей миниатюрною брюнеткой дважды и констатировал снижение температуры на четыре десятых градуса, после которого (или наоборот, до него — порядок описанных явлений установить было невозможно) столбик поднимался на целых семь десятых. Что ж, факты говорят сами за себя.
Так или иначе, я подготовил все заранее и действовал следующим образом: ее отцу, г-ну Д*** я заявил, что «собственность есть вид воровства», потом сказал ее мамаше, г-же Д***, чересчур много рассуждавшей о своем недавнем выкидыше: «С экономической и социальной точки зрения женщина вообще должна рассматриваться лишь как машина по выпечке детей», и на мотив известной арии «Подле беседки» демонстративно напевал несколько строчек из песенки поэта В***, называвшейся «Подле бокала»:
...Он вид имел точь-в-точь стеклянный воротник,Манерный, чванный, звонкий, едкий...И коли бы не наливался водкой, озорник,То добрыми делами приумножил славу предков!
Затем в ручку Виржинии осторожно скользнула записка следующего содержания:
«Я объясню вам все, но, умоляю, позже. Примирение с вашими родными невозможно. Бессмертный идеал, мечтания и немыслимые свершения — все это у наших ног. Жизнь для меня немыслима без любви... Внизу ждет экипаж: спеши, иначе я лишу себя жизни, а ты будешь проклята до скончания дней».
Итак, я ее похитил.
Не переставая удивляться той легкости, с которой оказалось возможным совершить задуманное, под стук колес уносившего нас поезда я рассматривал личико этой хорошенькой девушки, воспитанной в умеренности и спокойствии и, наверное, давно уже приуготовленной для какого-нибудь примерного письмоводителя, но вместо этого сидевшей напротив меня и безоглядно следовавшей за мной, для чего оказалось достаточно нескольких сентиментальных фраз, которые я, к тому же, где-то списал и значение которых вряд ли смог бы вразумительно объяснить.
Разумеется, мы направлялись в заранее определенное место.
Задолго до описываемых событий, с присущей мне предусмотрительностью я подготовил прекрасную и тщательно продуманную лабораторию, назначение которой станет ясно несколько позже.
В поезде нам предстояло провести целых три часа — достаточно для обязательных в таком деле растерянных взглядов, рыданий и нервного озноба: по счастью, мы были в купе не одни.
Все то, что должно было последовать, я, насколько возможно, загодя изучил по романам:
«Ты... вы пожертвовали для меня всем... Но как я смогу отплатить...» Затем, помедлив мгновение: «Я люблю тебя... вас... Ах, эти путешествия с самым дорогим на свете существом! Только представь себе: багровеющий страстью закат или стыдливо розовеющая заря, и мы вдвоем, лицом к лицу, очнувшись от сладостного забвения или освежающего сна, в дальних странах, где даже воздух полон обещанием новых открытий».
Автором последней тирады был, как несложно догадаться, мой друг поэт В***.
И вот мы спускаемся на перрон — она, неловкая, словно промокшая под дождем птица, и я, окрыленный первым успехом моих изысканий; не теряя времени на подобающее случаю чванство похитителя, я прикрепил между десятым и одиннадцатым ребром утешаемой мной испуганной пленницы маленький кардиограф с продленным циклом работы — прибор настолько точный, что г-н доктор де Марей, любезно предоставивший мне описание этого аппарата, сам отказался от его приобретения по причине чрезвычайной дороговизны.
На вокзале нас уже ждала карета. В глазах мадемуазель ужас, смятение, чуть омраченный беспокойством восторг. Слабое сопротивление моим объятьям позволило кардиографу запечатлеть внутреннюю картину всего происходящего.
Наконец, оказавшись в изысканном будуаре, где она, спрятав лицо в ладонях, упрекала себя за безрассудное небрежение правилами морали и мнением окружающих, я смог наконец приступить к точному определению (ставшему возможным только теперь) массы ее тела, и вот каким образом:
Погруженная в свои мысли, она позволила усадить себя на стоявшую около стены софу. На миг залюбовавшись ею, я все же подавил волнение и незаметно нажал каблуком на спрятанную под ковром кнопку электрического звонка, и по этому сигналу Жан, мой преданный и посвященный во все планы слуга, наблюдавший в соседнем кабинете за чашею весов, на другой оконечности которых и покоилась софа, зафиксировал вес девушки — пока вместе с одеждой.
