— Да, да, братья твои умники. И в сказках о том говорится.
— Ну и ладно, мать. Зато я не раб, которым помыкают. Ведь по доброй воле я так работаю. В Авотах все привычно было, и прискучило это мне. А здесь что ни день, то новое дело, и силу, и ум применить можно. А когда на голой земле раскинутся пашни, поднимутся дома, да все своими руками сработанное, — разве ж это пустое?
— Верно, если б еще и свое было, — мать вздохнула, но ответа так и не дождалась. Отец заговорил о другом.
— Думаю, отпаслись мы. Нечего ребенку день-деньской мокнуть. Голая новина, словно ладонь.
Мать согласилась.
Она уж о том думала. У соседей, хоть и выгон лучше, а скотина недели две как в хлеву. Отпаслись, вот-вот снег выпадет.
— Скорее бы. Микелис приедет со второй лошадью, начнем свозить валуны со всей новины. И богатство это превратим в дома. Вот где покатаешься! — И желая порадовать Аннеле, отец легонько хлопнул ее по плечу.
РАДОСТИ И ГОРЕСТИ
Зима и лето! Зима и лето! Пастушья страда! Вот и пробежало время. Снова наступила весна.
Ледяные сосульки.
Тонкие, толстые, в зазубринах, бахромчатые, прозрачные, словно узорчатая кайма, висят они под стрехами. Всходит солнце. С сосулек капают янтарные капли: кап, кап, кап!
Словно мед-самотек, чистый, прозрачный.
Февраль уж на исходе. К свечному дню так оттаяло, что напиться хватило не только голубям, но и быкам тоже. Значит, быть, ранней весне. И хотя несколько дней стояли еще лютые холода, но солнце с каждым днем пригревало все сильнее, подтапливало, плавило лед.
Кап, кап, кап!
Встало ослепительное солнечное утро.
— Пойдем-ка в хлев, — зовет мать. Таинственно улыбается.
Стоило отворить двери, как в хлеву ожило: ягнята блеют, овцы орут во все горло, коровы мычат, поросята хрюкают. Мать всем отвечает: «Тихо, тихо! Не пришел еще ваш черед. Дожидайтесь!»
Вошли, двери не затворили. Хлынуло солнце широким потоком. Пусть бежит, пусть греет. Не зима, чтоб тепло беречь, как сокровище драгоценное. Свежий воздух животине только на пользу пойдет.
Коровы стоят, жуют, головы к хозяйке поворотили. Одна Буренка лежит на большой охапке золотистой соломы, как на взбитых подушках. И она бы поднялась, да не может. Только беспомощно вертит головой. Мать гладит, успокаивает: «Лежи, знай, Буренушка, лежи!»
И тут Аннеле увидала, почему лежит Буренушка. Рядом с нею торчит еще одна голова с белой звездочкой во лбу.
— Ой, мама, у Буренки теленок! — Аннеле радостно захлопала в ладоши.
— Видишь? Теперь и Буренушка мать. Нравится тебе маленькая телочка? Крепенькая, сильная родилась. Растить ее будем.
— Красивая, красивая! Такая же будет, как Буренка.
Аннеле гладит шелковистую шерстку, а Буренка смотрит недоверчиво, сопит, нацеливается рогами на Аннеле.
— Буренка не узнает меня больше. Забодать грозится.
— Это она боится, как бы ты ее дитя не обидела. Как назовем телочку?
— Звездочка. Ты же видишь, у нее звездочка на лбу.
— Пусть будет Звездочка. Это твоя корова. Начнет молоко давать, масло продавать станем, деньги на школу копить.
У Аннеле загорелись глаза. Школа! Но когда? Звездочка только родилась, когда еще молоко станет давать! Один год, два года, три года. «Что ж, так долго ждать придется?»
— А что же делать? Отцовского заработка только и хватает, что на хлеб. Лишнюю-то копейку скотинушка дает. Но долго ли так будет? Пашня-то вон все шире, а выгон все меньше. А когда сведут пастбища на нет, кто позволит батраку держать столько скота, какая ты ни будь родня. Да строятся вовсю. Нынче летом ригу заложат, другим летом — избу хозяйскую. А гнездо будет, и птица появится. Придет хозяин. Коли Алдис, так еще куда ни шло, а вот коли Крист — кто знает, как дело обернется. Не жили еще, не хозяйничали.
Но вот коровы подоены, корму им задали, хлев вычистили, ягнят, которых чуть не у каждой овцы по два, обласкали, и мать запирает хлев.
Со стрех уж не каплет — струйками течет. Солнце стоит над самой крышей. Прозрачный ручеек стекает в лужицу и устремляется дальше. Льдинки блестят, словно глаза заплаканные. Среди сугробов, где снег осел, земля обнажилась и торчит, как увесистый, облепленный грязью мужской кулак. Чем дальше от дома, тем их больше. Некоторые сугробы еще держат, а в других тонешь по колено, и снег шуршит под ногами, словно береста. Ветер дует, солнце печет, каждый снегу побольше извести старается. Снег скоро сойдет, трава зазеленеет. Настанет первый день пастьбы. Вот весело-то будет! Коровы, задрав морды, мычать начнут не сходя с места, оповещая всех о своей радости, овцы на своем языке станут переговариваться, а ягнята так совсем одуреют — первый раз солнышко увидят, как шальные станут прыгать на всех четырех ножках. Представишь, и то смешно делается. То-то день будет, настоящий праздник! На свет, на волю дольную, из темной избы, из тесных четырех стен, целый день на выгоне с чибисами, жаворонками, журавлями, с ветрами и бегущими облаками! Вот где славно-то будет!
Минула пасхальная неделя, и приехал Лаукмалис. Сразу же о распутице заговорили. Все дороги раскисли, колеса по ступицу вязнут, лошади не под силу вытащить. А новина, где глина одна, и вовсе ад сущий.
— Зато уж и расти у тебя здесь будет, стелиться колос от тяжести станет, — утешает отец гостя.
Мужчины осматривают материал для строительства, завезенный еще зимой. Земля оттаяла, может, на новой неделе начнут основание под ригу закладывать. Дай только дорогам обсохнуть, понаедут мастера и работники из Лаукмалей. Потом они обходят угодья, прыгая через канавы с весенней, мутной от глины водой, которые изрезали новину вдоль и поперек. С ними и Кранцис, гоняет чибисов, а те с криком кружатся над ним, кричат, чуть не на нос садятся, точно мухи. Возле широкой канавы пес останавливается, скулит, лает, просит перенести. Отец подходит, берет его на руки. Что с ним поделаешь! Животина что дитя малое. Мать за это время успела нажарить мяса, яиц, вскипятить чай. Когда все возвращаются, угощенье ставят на стол. Гость ест неторопливо, на вопросы отвечает: что делают домочадцы? как дела в Авотах? Мелнземах? Спасибо, говорит. В Лаукмалях все по-старому, а вот в Авотах и в Мелнземах дочерей или сыновей поджидают.
— Ах, вот как, — роняет отец и замолкает.
В разговор вступает мать, мог, мол, Лаукмалис прихватить с собой и Анците. Глядишь, девочка ее время бы скоротала. За зиму, почитай, сверстников не видит. Лаукмалис помолчал, усмехнулся, довольный, и наконец произнес:
— Путь неблизкий, да по такой ростепели. Куда с ребенком! — И тут же: — Да и дочке моей уж не попрыгать туда-сюда, как бывало. Привязана. В школу пошла.
— В какую школу? — спрашивает мать.
— Не в волостную еще. В имение ходит, к мамзели. Язык учит. Писать, говорить. В имении все на немецком только и говорят. А как станет ходить к Форстманису, дело быстро пойдет на лад.
— Что и говорить, что и говорить, — произносит мать, и лицо ее становится печальным.
— Сыновьям со школой не повезло, у дочки зато все по-другому будет, — произносит Лаукмалис важно. — Как же это я свою дочку не выучу, если ты, работник, и то отправил сына в Елгаву. Ну уж нет! Так и порешили: закончит волостную школу, в Елгаву поедет, на гувинанку выучится, справлю ей тогда синее шелковое платье.
Первое же упоминание о том, что Анците ходит в школу, для Аннеле было что нож в сердце. А потом пошли укол за уколом: и про немецкий язык, и про Елгаву, про гувинанку, и про синее платье.
А у нее ничего-ничегошеньки такого нет.
Что такое гувинанка, она, по правде говоря, не знает, по, наверное, что-то большое и важное. Анците Лаукмале по новой дороге идет, а ей на обочине оставаться. Кажется ей даже, что Анците поднимается в воздух и летит над ней, как те большие невиданные птицы, что вчера, размахивая крыльями, неслись по непаши и про которых мать сказала, что это, верно, лебеди-кликуны. И почему-то плакать захотелось, когда смотрела она на них, а сейчас слезы и в самом деле на глаза наворачиваются, душат. Только бы не всхлипнуть, не опозориться перед взрослыми. И чтобы не разрыдаться на глазах у всех, она выскочила за дверь. А когда спряталась за дальний угол избы, дала волю слезам — всхлипы перешли в рыдания. Но она тут же справилась с ними, загнала подальше — разве слезы горю помогут? Добьешься разве слезами чего-нибудь?
Нет покоя ногам, нет покоя душе. Куда-то бежать надо, догнать кого-то надо. Анците догнать, чтоб не опередила, не выучилась всяким премудростям. Если б только можно было в школу ходить, ног бы не жалела, на крыльях бы понеслась, ничего б не трудно было!
С тяжестью в сердце направилась Аннеле к озерцу, где, как и каждой весной, окрестности оглашали тревожные крики чибисов, охраняющих от опасности свои гнезда, своих птенцов. Никогда не станут они такими умными, как жаворонки, которые, знай себе, рассыпают трели на невидимой высоте, нимало не беспокоясь о гнездах, устроенных то ли в ямке от лошадиного копыта, то ли просто в борозде. Разные птицы, и разные у них судьбы.
