Большая тень от маленького поэта бьется о стены комнатки от дрожащего пламени свечи…
– Нехристианское это дело, – комментирует старушка, – верить бусурманскому перстню…
– Много ты понимаешь, я брату пишу, чтобы вина прислал…
– Откуда он денег возьмет?
– Там у них погреба затопило. Можно незаконную бочку за бесценок достать.
– Хозяйственный какой…
– Зато не жадный. Ты бы лучше бы еще свечку хоть одну выделила. Темно совсем стало.
– Свечек, что перьев, на тебя не напасешься. И так гуси все бесхвостые ходют… Я вот вяжу в темноте, и ничего, и ты пиши свое письмо. Или ты не письмо пишешь?
– А ты что вяжешь?
– Секрет пока…
– Вот и у меня секрет. Сам не знаю. То ли «Евгения Онегина» бросить, то ли «Бориса Годунова» начать… Там уже не получается, а здесь еще не получается. Байрона прошел, до Шекспира не дошел. И потоп этот с ума нейдет…
– А ты по-русски пиши. По утрам. И свечек не надо.
– А я по-русски и пишу. Только по утрам холодно. Как Пущин уехал, так согреться не могу.
– Друга никакая печка не заменит.
– Дров жалеешь, свечек жалеешь… меня не жалеешь!
– Именно тебя-то и жалею: как до конца зимы дотянем?
– Потоп этот вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется…
– Что уж тут забавного?
– Увы, моя глава безвременно падет: мой недозрелый гений для славы не свершил возвышенных творений… Я скоро весь умру.
– Да окстись, свет Ляксандр Сергеевич! Я еще деток твоих не нянчила. Ты сто лет живи. Помереть никогда не поздно.
– Сбегу я отсюда, няня.
– Чур тебя! Что говоришь такое! Куда бежать-то! Пымают, посодют. Или в Сибирь сошлют.
– Здесь не Сибирь?
– Здесь не Сибирь. Здесь дом родной.
– Дом родной… как птица в клетке! Из Сибири хоть до Америки близко… Я отсюда через Дерпт в Грецию подамся.
– Побойся Бога! В Греции убивают. Байрона твоего где убили?
– Еще Гёте есть… – поэт грызет перо.
– Кто таков? Тоже убили?
– Не-а. Он «Фауста» написал.
– Немец?
– Немец-то немец, да весь мир твердит, что гений.
– А ты читал?
– Не-а. С немецким никак не могу сладить. Выучусь ему, и опять всё забуду. Я лучше английский выучу, чтобы Шекспира читать. А «Фауста» я лучше продолжение напишу не читая.
– Ну, и пиши, не бери в голову бусурман. Байрон тому пример.
– Что Байрон! Ему хорошо. Гений, весь мир повидал и покорил, и погиб в бою, как человек! А я так здесь и пропаду в этой дыре… Даже потоп и тот пропустил… Холодно. Протопи, слушай! Или налей…
Старушка тут же достает две кружки и графинчик.
Выпьем, добрая подружкаБедной юности моей,Выпьем с горя; где же кружка?Сердцу будет веселей.
Поэт выпил и развеселился.
Спой мне песню, как синицаТихо за морем жила;Спой мне песню, как девицаЗа водой поутру шла.
Няня запевает нежным, надтреснутым голоском. Поэт подпевает.
Избушка становится сугробом и гаснет в сумерках.
Ярко вспыхивает левая сторона сцены.
Те же Гёте с Эккерманом. Гёте продолжает диктовать:
– Местоположение Петербурга – непростительная ошибка, тем паче что рядом имеется небольшая возвышенность, так что император мог бы уберечь город от любых наводнений, если бы построил его немного выше, а в низине оставил бы только гавань. Один старый моряк предостерегал его, наперед ему говорил, что население через каждые семьдесят лет будет гибнуть в разлившихся водах реки. Росло там и старое дерево, на котором оставляла явственные отметины высокая вода. Но всё тщетно, император стоял на своем, а дерево повелел срубить, дабы оно не свидетельствовало против него. – И тут он повернул от Петра опять к Байрону:
– Его натуре, постоянно стремящейся к безграничному, пошли на пользу те ограничения, на которые он обрек себя соблюдением трех единств. Если бы он сумел так же ограничить себя и в области нравственного! То, что он не сумел этого сделать, его сгубило, смело можно сказать, что он погиб из-за необузданности своих чувств.
Гёте продолжает, сменив диагональ залы:
– Он сам себя не понимал и жил сегодняшним днем, не отдавая себе отчета в том, что делает. Себе он позволял всё, что вздумается, другим же ничего не прощал и таким образом сам себе портил жизнь и восстанавливал против себя весь мир.
Левая часть резко гаснет – затепляется свечкой правая…
– Знаешь, няня! У меня идея! Давай закажем молебен за упокой души Раба Божия Джорджа, болярина Георгия по-нашему?
– Это хорошо, – соглашается старушка.
Правая часть медленно гаснет, звучит церковный хор: православная заупокойная молитва.
Вспыхнувший слева свет гасит хор.
Гёте:…даже государство и церковь не обошел он своими нападками. Эти дерзкие выходки принудили его уехать из Англии, а со временем заставили бы его покинуть Европу. Ему везде было тесно; несмотря на беспредельную личную свободу, он чувствовал себя угнетенным, мир казался ему тюрьмой. Его бегство в Грецию не было добровольно принятым решением – на это подвиг его разлад со всем миром.
Далее то освещается правая, то левая часть сцены, то гаснут обе, то зажигаются невпопад (по желанию режиссера).
Пушкин: Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Я так ничуть не жалею. Он изъяснил себя в стихах своих довольно. Охота вам видеть его и на ночном горшке?… Да мал и мерзок, как мы… Но не такой, как вы, подлецы.
Эккерман: К вам посетитель…
Гёте: Кто таков?
Эккерман: Русский господин.
Гёте: Прямо с улицы? Невоспитанный народ.
Эккерман: Нет, они за неделю записались. И по-немецки изъясняются.
Гёте: Вот как?… Тогда пригласите.
Пушкин: Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа. Как быть?
Гёте: Значит, вы утверждаете, что в России есть равновеликий Байрону поэт?
Русский: Не то чтобы утверждаю… Не то чтобы равновеликий.
Гёте: Байрона тоже не следует преувеличивать. Хотя поэма вашего поэта, которую вы мне пересказали, хороша. В ней вполне работает закон трех единств… И если она написана хорошим стихом…
Русский: Что-что, а стих у Пушкина превосходен! Непревзойден!
Гёте: Прочтите, я послушаю.
Русский: По-русски?
Гёте: Всё равно.
Русский (несколько смущенно): Я только детские помню…
Гёте (утомляясь): Всё равно.
Русский (растерянно): У лукоморья дуб зеленый… дуб зеленый… дуб зеленый… дуб зеленый…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
