Ветер усиливался, громко хлопал плохо уложенный кусок полиэтилена, в ушах у меня свистело, я был мокрый от брызг с головы до ног, и ослепленные солнцем глаза едва различали пространство перед собой. Не знаю, как было там, сзади, за моей спиной им двоим, но я в тот момент ничего, кроме ужаса и полной заброшенности, не испытывал. Воде не хватало сантиметра-двух, чтобы нас залить, а уж отсюда, с середины озера, не выбрался бы никто.
— Парус бы сюда, а! — заорал Павлик, громко ухая, и мне захотелось этого идиота убить. Нас несло прочь от берега в открытое пространство, туда, где не было видно ничего, кроме взмыленной воды и узкой полоски земли, на которой росло несколько деревьев.
— Расческу видишь, туда держим.
В нормальную погоду мы шлепали бы до этой расчески полдня, но сейчас нас донесло до нее за час. Или меньше, я не смотрел на часы и не помнил, где висело солнце, когда мы влетели в волну. Островок приближался рывками, сначала я видел только его очертания, потом стал различать отдельные деревья, камни, о которые разбивалась с грохотом вода.
Мы завернули за косу и, защищенные от волн, вывалили в бухточке на маленьком клочке каменистой земли, взбудоражив бродившую по песку стаю крупных чаек. Пашка, с которого только теперь слетело дурацкое беззаботное настроение, упал без сил на траву, схватившись за живот, а на Ивана Ивановича я просто боялся посмотреть — что пережило за этот час его бедное сердце? Но поразительное дело, он выглядел лучше нас и куда здоровее, чем в предыдущие дни. Учитель наш, кажется, просто не понял, какой опасности мы чудом избежали. Он деловито ходил по островку в своих мокрых, потерявших желтизну сандалиях, и я не стал ему ничего объяснять, а лег на спину и принялся смотреть на ясное небо, которого могло больше не быть, и не заметил, как на пригреве в тени от ветра уснул.
Разбудила меня тишина. К ночи озеро умиротворилось. В середине островка стояла палатка, горел костер, около него суетился Иван Иваныч. Языки пламени ровно обнимали котелок с кашей. Из палатки вылез с зеленой армейской фляжкой Пашка.
— Ну что, мужики, за спасение утопающих?
— Я не пью, товарищи, — извиняющимся голосом сказал Иван Иванович.
Мы только вздохнули в унисон и опрокинули из кружек по разу, затем по другому, по третьему и — шабаш. Пора было собираться. Оставаться на островке дальше смысла не имело: с утра могло снова задуть и запереть нас еще на сутки.
Мы шли всю ночь; потом, когда рассвело, на озеро упал туман, и в этой мгле двигались наугад, ориентируясь по желтку тусклого солнца, которое еле просвечивало сквозь молочное марево. Туман рассеялся только к полудню, когда мы окончательно выбились из сил и, проспорив с полчаса, куда идти дальше, причалили к неизвестному высокому берегу, затащили байду и завалились отсыпаться.
…Мы с Павликом знали друг друга вечность и сколько знали — были соперниками, соревнуясь во всем, что находили наши честолюбивые души — кто поймал самую крупную рыбу, у кого круче снасти или экипировка, кто кого перепьет, пересидит в бане или закадрит самую красивую барышню на курсе, — это было соперничество шутливое, но иногда оно перерастало в нечто большее и мешало нашей дружбе, особенно в тех случаях, когда мы начинали бодаться и спорить.
Обычно кризис наступал на пятый или шестой день похода. Тогда я больше не мог слышать любимых Пашкиных словечек и прибауток, меня злила его привычка разбрасывать по палатке и на стоянке свои вещи и поминутно спрашивать, где его носки, брать без спросу мою кружку, набутыливаться на ночь чаем, а потом вылезать из палатки, оставлять после себя мусор, мой глаз подмечал его чудовищный эгоизм, пофигизм и разгильдяйство, а его, наверное, утомляло что-то во мне. Иногда я даже не понимал, почему мы столько лет дружим, зачем продолжаем вместе ходить на воду, если все заканчивается руганью и он говорит, что у меня несносный, скандальный характер.
Но в этом походе, оттого ли, что мы проплутали два драгоценных дня в вонючей речке, из-за этой ли сумасшедшей, едва не погубившей нас в озере волны, из-за кроткого ли Ивана Ивановича с его неумеренными восторгами и благодушием — в этом походе я как-то особенно остро почувствовал, что хочу ходить один и ходил бы, но я не мог, я физически боялся одиночества, особенно по ночам, и в то же время представить, что я откажусь от этих двух-трех недель в Карелии, от озера, байдарки, костра, терпкого запаха вереска — это было выше моих сил.
Вечером мы с Павликом стали собираться рыбачить.
— А вы, Иван Иваныч?
— Да плывите одни, ребята, я тут ужин приготовлю, ягод на компот пособираю…
— Неужели не хотите рыбы половить?
— Что ты пристал к человеку? Ну не хочет он, чего ты его неволишь?
— Вы правда не хотите, Иван Иванович?
— Да у меня и удочек-то нет. И как ловить, я не знаю.
— Пашка свою даст, у него три штуки. А не даст — мою берите. Я вас научу, как ловить.
— Да дам я, дам, — сказал Пашка с досадой, — только скорей давайте.
Мы сидели втроем в байде метрах в сорока от берега — на большее расстояние я теперь отплывать опасался и, как Пашка ни злился и ни говорил, что хорошая рыбалка начинается дальше, стоял на своем. Клевали окушки и плотва с ладонь или чуть больше — стоило ради такой тащиться на дикое озеро, которое нам расписывали! Но самое ужасное, что у Ивана Ивановича почему-то не клевало вообще. Я проверил удочку, все в ней было в порядке — леска, крючок, спуск, насадка, — но пузатый красный поплавок покоился на зеленоватой поверхности воды. Не знаю, что отдал бы я в ту минуту за то, чтоб он дернулся и Иван Иванович поймал хоть бы самую завалящую сорожку. Но вместо этого я вытащил сам с глубины хорошего окуня. Пашка мельком на него глянул и горестно отвернулся…
— Иван Иваныч, а где ваш поплавок?
— Не знаю, я его не трогал.
— Да подсекайте же!
— Что?
— Тащите!
— Не тащится!
— Тащите, кому говорю!
Все дальнейшее проходило в полусне. Там, в глубине, под байдой ходила ходуном крупная рыбина, залезала под лодку, сгибала удилище и рвалась, Пашка громко орал: «Дайте мне мою удочку, я вытащу сам», но я ему не позволял.
— Пусть поймает Иван Иваныч.
— Да не сможет он!
— Сможет!
Рыбина появилась возле борта. Она была громадного размера, каких мы не ловили никогда, и я понял, что без подсачка мы ее не вытянем. Но подсачка у нас, разумеется, не было: Пашка не верил не только в плохое, но и в хорошее.
— Уйдет, ох, уйдет!
— Ножом ее надо, к борту прижать и ткнуть!
— Лодку пропорем.
— Да черт с ней, с лодкой! Нож давай.
Азарт был так велик, что я был уже готов попытаться всадить в рыбину лезвие, из чего не вышло бы ничего, кроме очередной пробоины, но в этот миг Иван Иванович, нас не слушая, отбросил удилище и стал за леску тянуть свою добычу. Я был уверен, что леска скажет «бэмс!», но поразительным образом японская нейлоновая ниточка выдержала и оборвалась в тот момент, когда серебристая с небольшим горбом рыбина забилась о дно байды, сама не понимая, как здесь оказалась.
— Мама! — закричал Иван Иванович на все озеро. — Мама! Смотри, твой сын поймал рыбу!
Она была не так велика, как казалась в воде, но все равно килограмма на три тянула.
— Что это? — спросил я. — Язь такой странный?
— Это сиг! — сказал Пашка дрожащим голосом.
— Какой еще на фиг сиг? Сиг на удочку не ловится.
— Это сиг, сиг, — повторял Пашка. — Смотри, жировой плавник. Иван Иваныч, вы поймали сига!
Ивану Ивановичу было, похоже, совершенно все равно, кого он поймал — он глядел своими круглыми голубыми глазами на воду, на байдарку, которая качалась на больших пологих волнах, на нашу освещенную заходящим солнцем стоянку, которая так хорошо была отсюда видна с ее палаткой, кострищем и столиком, сложенным из больших камней, на небо, сосны, на наши важные лица, и в глазах у него было столько счастья, что ему можно было все простить, даже штурм казарм Монкада. Мы смотрели на этого нескладного толстого человека как на чудо. Боже мой, ему было пятьдесят пять, он казался нам, двадцатитрехлетним, глубоким стариком. И как странен был он, как непонятен, непостижим со всей своей учительской жизнью в далеком, никогда не виденном нами Душанбе. Какая страшная пропасть была между нами и чем можно было ее зарастить?
После сига клев как отрезало, мы меняли глубину, насадку, место и даже отплыли подальше от берега, но в конце концов плюнули и вернулись на стоянку.
Накатилась короткая августовская ночь, граница между нею и светом проходила через наши головы — к югу была звездная темень, а на севере не гасла зеленоватая полоска света. Мы развели огромный костер, разлили водку, которая совсем нас не брала, и закусывали ее кусочками свежезасоленной нежнейшей рыбы. Даже Иван Иванович не стал на сей раз отнекиваться. Он выпил вместе с нами, и с непривычки его вскоре развезло, учитель наш вдруг расчувствовался и начал, задыхаясь, говорить, что нас очень мало и мы должны любить друг друга, не раздражаться, не обижаться, а прощать.
