«Не ходи, — шепнула ей какая-то соплячка в темном коридоре между столовой и дормиторием, — Они не умеют делать правильный «хексензальбе». Эта мазь тебя погубит!»
Барбаросса украдкой хмыкнула, наблюдая за тем, как сосредоточенно и деловито Котейшество разглядывает свое сокровище в банке. Как взбалтывает жидкость, зачем-то разглядывая на свет пузырьки, будто это бутылка с газировкой, как придирчиво изучает скрюченные ноги и лысый, похожий на орех, череп.
Два года назад Котейшество и сама выглядела как бродячая кошка. Отощавшая, с острыми ключицами, едва прикрытыми каким-то тряпьем, она ютилась даже не в дормитории, а в холодном коридоре, куда выгоняли самых слабых и беспомощных, и выглядела не на положенные природой четырнадцать лет, а на неполных двенадцать. Может, потому, что жалась затравленно к стене, а лицо ее, на котором Барбаросса разглядела только глаза — темно-янтарные глаза непривычного для здешних краев цвета — было густо заляпано чернилами. «Чернильная корона» — так называется шутка, когда замешкавшейся школярке опрокидывают на голову открытую чернильницу. Такому фокусу подвергаются обычно те несчастные, которые имели неосторожность выставить себя самыми умными. Таких в Шабаше не любят, таких презирают и травят с особенным удовольствием.
Проведя полгода в этих холодных и сырых чертогах, Барбаросса считала себя специалистом — не по части магии, а по части выживания среди себе подобных. Ей хватило одного лишь взгляда, чтобы определить — эта малявка уже пережила больше, чем многие ее сверстницы. Судя по характерным ссадинам на шее, похожим на отпечатки птичьих ног, она уже успела пройти через «Трех ворон», распухшие и побагровевшие кончики пальцев со слазящими ногтями выдавали близкое знакомство с «Лакомкой», а то и с чем-то повеселее.
«Стряпуха», «Тыквенная голова», «Колотушечки». Барбаросса знала не одну дюжину таких игр, более того, многие из них придумала сама, охотно дополняя старые добрые университетские традиции привычными ей в детстве забавами. Иногда чтобы удержаться наверху, мало одной только жестокости. Надо стравить между собой слабых, заставить их унижать друг друга, жрать с потрохами. Увлеченные этим процессом, они охотнее позволят помыкать собой, выплескивая свою ярость и страх на товарок.
На тощих перепачканных ногах соплячки она разглядела россыпь желтых и лиловых синяков, а между ними — присохшую к бедру кровавую капель, тянущуюся из-под подола грязной юбчонки. Такие игры ей тоже хорошо были известны. Ничего нового. Молодое мясо всегда слаще на вкус.
Барбаросса отчего-то отвела взгляд. Подобные существа нередко встречались ей в общей спальне и окружающих ее университетских коридорах. Затравленные, выбранные среди прочих из-за своей неспособности постоять за себя, они были теми жертвами, которыми пировали слабейшие, куклами для битья, жертвами для побоев и насмешек. Редко кто из таких доживает до своей первой в Броккенбурге Вальпургиевой ночи. Редко кто дотягивает до второго круга.
Вот и эта не дотянет, мгновенно определила Барбаросса. Через месяц-другой удавится тайком в дровяном сарае на украденном куске бечевки. Или сиганет с крепостной стены, размозжив голову о добрую, отсчитавшую много веков, брусчатку Броккенбурга. А может, просто тихо отойдет, скорчившись в углу, от голода и цинги. И плевать. Ничем не примечательная особь, которых здесь пруд пруди. Разве что глаза…
На покрытом чернилами и ссадинами лице глаза были единственным, что она толком рассмотрела. Большие, широко открытые, они были непривычного для здешних краев цвета — темные, не то коричневые, не то янтарные. Как гречишный мед, невольно подумала Барбаросса, ощущая знакомый привкус под языком.
Однажды, когда ей было не то восемь, не то девять, мать, подрабатывавшая швеей, принесла домой склянку гречишного меда. Это не было подарком, это было платой за дюжину льняных рубах, сшитых ею для местного бортника[5]. Барбаросса, к тому возрасту успевшая пристраститься к пиву, которое тайком сливала из отцовской бочки, никогда не пробовала меда, только слышала о нем. Целый вечер она зачарованно наблюдала за густой жидкостью в склянке, тягучей, как расплавленный воск, напоминающей своим цветом одновременно закат и смолу на вишневом дереве, а ночью не сдержалась. Украла склянку и, давясь от жадности, вылакала до дна, спрятавшись в погребе.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
На следующий день отец причесал ее кнутом, сняв трижды по три шкуры, кроме того, от проклятого меда все внутренности слиплись так, что еще неделю она питалась одной только водой и хлебными корками, но вкус… Вкус этот она запомнила навсегда. Он стоил всех мук живота и всех спущенных с нее шкур.
Она не пошла в Пьяный Замок за своей долей «хексензальбе» — и не прогадала.
Никто точно не знал, отчего «ведьминская мазь» не удалась. То ли сопливые школярки, мнящие себя ведьмами, умудрились напутать в и без того простой рецептуре, то ли кто-то из адских владык посчитал забавным вмешаться в ритуал, плеснув толику своих сил в творящуюся в Пьяном Замке магию. Как бы то ни было, ни одной из пяти участниц «хексензальбе», которой они щедро намазались, не наделила ведьминской силой. Одна из них проснулась на следующее утро слепой, две заработали проказу, четвертая рехнулась и выпила украденную в алхимической лаборатории склянку с алкагестом[6]. Что на счет пятой, никто точно не знал, какая судьба ее постигла. Но иногда из кладовки Архиголема, главного университетского алхимика, доносились странные звуки — всхлипывания, скрежет костей и отрывистые квакающие звуки. Поговаривали, чудодейственная сила мази так сильно изменила ее тело, что Архиголем принял ее на бессрочное обучение, превратив в учебное пособие для старших кругов.
Человеческая память хранит тяжелые воспоминания не лучше, чем поверхность пруда — воспоминания о брошенном в него камне. Спустя полгода барышники Руммельтауна охотно драли глотки, зазывая покупателей и обещая им ингредиенты «ведьмовской мази», причем с небывалой скидкой и выгодой. Некоторые вещи попросту не меняются, как не меняется сам Ад.
Что до Барбароссы… На следующий день она сама разыскала соплявку с торчащими ключицами и глазами цвета гречишного меда. Могла бы и не искать — в Шабаше не очень-то привечали благодарность, считая ее слабостью, заслуживающей наказания. Но все-таки разыскала. Сгорая от отвращения к себе и какой-то непонятной слабости в коленях, сунула ей за пазуху два сухаря.
Всего лишь сотрудничество. Временное партнерство. Равноправный обмен.
Так она тогда полагала.
Котейшество — тогда она носила другое имя, уродливое и грязное, как все имена в первом круге — оказалась для нее хорошим приобретением. Лучшим за все полгода в чертовой волчьей яме под название Броккенбург. Сияющим бриллиантом, покрытым угольной пылью, чей блеск был незаметен окружающим.
В магических науках она разбиралась не просто легко, а даже с какой-то оскорбительной для них легкостью. Только она могла, разбирая задачку по нумерологии, без помощи пера и бумаги превратить месиво из цифр в простую и стройную формулу. Только она могла расщелкать заковыристую алхимическую реакцию, обратив зловонный серый порошок в светящийся изнутри кристалл чистого кварца. В аспектах спагирии, которые для Барбароссы были сумрачным лесом вроде Шварцвальда, она так легко прорубала тропки, что вся зловещая суть этой науки мгновенно улетучивалась, а астрологические гороскопы составляла так ловко, что одним только этим смогла бы зарабатывать на жизнь. Может, не роскошную жизнь баронессы, но вполне сытную и без всяких ведьминских патентов.
Но она хотела стать ведьмой. Не просто гадалкой или знахаркой, каких пруд пруди, от Виттенберге до Наумбурга. Настоящей госпожой хексой с императорским патентом — и никак иначе.
У нее была внутренняя сила. Не такая сила, как у Барбароссы, совсем иначе устроенная. Сила, не прорывающаяся изнутри злыми сполохами, калечащая и вечно клокочущая от неутолимой злости. Мягкая сила, похожая на тень в жаркий полдень. Обволакивающая, спокойная, немного щекотная. Похожая на прикосновение к ноге ластящегося кота.
