Саша, не чокаясь, опрокинул принесенный официантом стакан. Чуть погодя так же сделал и Раф.
– Невеселая у нас получается встреча. Но мы уже взрослые мальчики, с серьезными проблемами. Смеяться приходится все реже. Прости, что испортил тебе вечер.
Они какое-то время сидели молча. Рафик курил. Потом принесли счет. Саша расплатился.
– Вот что. Ты, давай, подумай хорошенько, – произнес Рафаил, комкая в пепельнице окурок, – надо оно тебе или нет, а через день позвонишь и скажешь – да или нет. Я подумаю, что можно сделать.
– Если нужны деньги, то скажи, сколько?
– Ты знаешь, сколько стоит грамм кокаина?
– Ну, так… – Игнатьев поднял брови.
– Так, так, – перекривил Раф, – от ста долларов за грамм.
– Раф, слышишь, – Саша чуть повысил голос, – у меня есть пара тысяч на это дело, но! Если ты помочь не можешь – скажи: «Нет» и все.
Снова молчание.
– Ладно, пошли, – как-то грустно сказал Рафаил, и они вышли из накуренного помещения в июньскую теплую ночь.
– Провожу тебя до маршрутки, – сказал Саша.
До остановки шли молча. Каждый думал и о сказанном, и об услышанном. Показалась маршрутка с нужным номером.
– Ну что, пока. Я позвоню, – хотевший закурить Раф, засовывал сигарету обратно в пачку.
– Пока, друг. Еще раз прошу – мне нужна твоя помощь, – Саша крепко пожал ему руку.
– Я позвоню.
Проводив Рафаила, Игнатьев поймал свою маршрутку и поехал домой.
Дома он спустился в подвальное помещение. Открыл тяжелый люк. Снизу на него смотрела какая-то жутковатая темнота. Саша спустился по лестнице и долго нащупывал выключатель. Когда, наконец, зажегся свет, он со скрипом открыл дверь в маленькую странную каморку. Тусклый свет и мрачные бетонные стены начали выстраивать в хмельном мозгу сумрачные образы.
Игнатьев подошел к миниатюрному унитазу и нажал на ручку сбоку. С урчанием и брызгами, по-железнодорожному, потекла вода. И снова ноющая тишина. «А ведь это настоящая тюрьма», – закрутились мысли. Саша подошел и присмотрелся к двери. Решетчатая дверь, оббитая фанерой. Вдруг представилось, как на небольших нарах в этой каморке лежит женщина. Тихо плачет. С этими мыслями он закрыл дверь, выключил свет и нетвердым шагом поднялся по лестнице. Вариант действий был найден.
В небольшом прокуренном кабинете становилось темно. Капитан Хайзифутдинов встал и включил свет. Долбаные отчеты! Чтобы закрыть все «хвосты», нужно было сидеть еще минимум час. В немытом окне расплывались огни летнего вечера. Натужно тарахтел старенький оконный кондиционер, но прохлады особо не добавлял. Жарко. Хайзифутдинов достал из пачки сигарету и долго чиркал китайской зажигалкой. Наконец появившийся огонек через пару секунд погас, но прикурить успел. Он сел за старенький компьютер. Грязная клавиатура и огромный выпуклый монитор.
Так, на чем там мы остановились? Вот… Тут зазвонил мобильный телефон. Это был Игнатьев. Рафаил смотрел на экран и думал. Меньше всего он сейчас хотел с ним разговаривать. Телефон звонил где-то полминуты и затих. И снова звонок. Опять он. Старый друг стал вызывать раздражение. С недовольной гримасой Хайзифутдинов нажал кнопку приема вызова:
– Да.
– Привет, Раф. Это Саня.
– Привет.
– Ждал твоего звонка, но, как говорится… звоню сам. Что ты мне скажешь?
– По поводу?..
– Ну, по тому вопросу, что мы обговаривали три дня назад.
– А… Слушай, Сань, тебе надо забыть про все это. Это не твое и не мое. То, о чем ты просишь, может нам выйти слишком дорого. И не…
– Ты можешь сказать прямо – я тебе в помощи отказываю, – голос Игнатьева в трубке звучал все громче и громче, – Зачем эти хождения вокруг да около.
– Успокойся, Саня, я просто хочу…
– Скажи – да или нет.
– Значит, так, – Раф сам стал заводиться, – этого не будет. Нет. Вопрос решен раз и навсегда, по крайней мере, для меня.
– Я понял, – голос в трубке неожиданно стих, – значит, нет?
– Нет.
– Пока, – и эфир отозвался короткими гудками.
Хайзифутдинов с каким-то опустошенным чувством смотрел на портрет на стене. Президент жал руку министру внутренних дел. Рафаил подумал о тайнике, своем тайнике, где лежали десять тысяч долларов, небольшой револьвер немецкого производства с двумя пачками патронов, грамм сто пятьдесят кокаина и трехсотграммовая пластина индийского гашиша. Жизнь сейчас такова, что каждый свои проблемы должен решать сам. Особенно такие. Можно самому через эту помощь, как бы дружескую, такие неприятности нажить, что не выкрутишься потом. И потеряешь многое, если не все. А друзья – они для пьянок. Короче, пошел он на хер…
Капитан Хайзифутдинов посидел еще пару минут, снова закурил и стал, сбиваясь, настукивать на грязной клавиатуре текст. Долбаные отчеты…
Игнатьев после звонка Рафаилу лежал на раскладушке в какой-то обреченной растерянности. В темноте зала мерцали синие телевизионные блики. Без помощи мента-татарина устранение Леванченко вообще никак не представлялось. Что же делать? Что? ЧТО? Во всех сраных телесериалах друг-милиционер помогает главному герою. Во всех романах, во всех детективах. Но жизнь показала, что глупо ждать помощи, особенно в таких делах. Но он надеялся. И как всегда напрасно.
Саша решил с завтрашнего дня заняться поиском оружия. Надо купить пистолет или автомат, а лучше и то, и другое. И патронов побольше. Жизнь должна подсказать правильный путь. Оружие в любом случае пригодится.
Заболела голова. Ему почему-то опять вспомнился тот берег и размазывающий слезы и песок по щекам Рафаил. Ладно, каждому – своё.
На следующий день они вместе с Фадеевым пошли на обед. Толик постоянно что-то рассказывал, пытаясь развеселить угрюмого Игнатьева. Когда сели за стол, и Фадеев начал размешивать сметану в борще, Саша неожиданно спросил:
– Слышь, Толя, а как ты думаешь, к анонимкам у милиции какое отношение?
– Ну, отрицательное.
– В смысле?
– Просто отрицательное. Так бы все писали друг на друга. Практически ничего не рассматривают. Кроме некоторых.
– Некоторых – это каких?
– Каких?.. Ты вообще к чему это?
– Быстро тебя евреи научили отвечать вопросом на вопрос. Я просто спрашиваю у тебя, как у юриста. Твое компетентное мнение.
– А-а… – Толику польстили эти слова, – к рассмотрению и оперативной разработке, по моему мнению, принимают только анонимки с информацией о терактах и особо важных делах, которые на контроле.
– Это какие дела?
– Ну, убийства там резонансные, терроризм. Чикатило, например. Маньяк – убийца. Наводит страх на округу. Милицию дрючат через день – когда поймаете пидора? И менты хватаются за любую информацию. Зачастую с перегибом. До Чикатило девять человек признались или сколько там? А скольких к стенке поставили? Ой-ой-ой…
– По твоему, если по резонансному преступлению я позвоню в 102 и скажу, что киллер-убийца – наш председатель правления, то и его прижмут с проверкой? Так?
– Теоретически – да. Но ты перебарщиваешь. А простого человека обязательно проверят и даже задержат до выяснения, так сказать…
– Понятно, – глухо произнес Игнатьев, – спасибо, Толя.
Он встал и пошел к выходу, практически ничего не поев. Удивленный Фадеев хотел окликнуть его, но промолчал. Кто его знает, что у человека на душе.
Придя на рабочее место, он тяжело опустился в кресло и уставился за рисующую какие-то замысловатые трубы заставку монитора. Вокруг никого не было – все на обеде. В голове бушевало безумие. И это безумие нужно было претворять в жизнь.
Ненависть. НЕНАВИСТЬ. Даже она не дает согласия на самые темные в этом мире дела. Но ограненная скрипучим напильником убеждения и вставленная в философскую основу, она перерождается в спокойный и педантичный цинизм. Это тот, который, бросив взгляд на разношерстную толпу людей, отдает короткую команду: «Расстрелять!». И, закурив короткую сигаретку, машет рукой: «Огонь!». Морщится оттого, что выстрелы и крики бьют по барабанным перепонкам. Он ни о чем не жалеет. Тех, кого сейчас добивают из лязгающих затворами пистолетов, он считает животными. Просто животными. Ну не жалеть же в самом деле визжащую в предсмертном ужасе свинью, особенно если в меню на ужин свиные отбивные.
Отомстить!!! Игнатьев вспомнил о той, в которую без ума был влюблен, когда ему было шестнадцать. Красивая и веселая, она предпочла походы в кино со скромным пареньком Сашей разгульной компании, в которой экспериментировали и с алкоголем, и с наркотиками. Сгорая от безответной любви, Саша не оставлял попыток завязать отношения, но натыкался на какой-то странный стеклянный взгляд и просьбы усталым голосом отстать и не лезть. Стали поговаривать, что она, та прекрасная и несравненная, «села» на наркотики и ее часто видят около серого дома в частном секторе, где цыгане продают это зелье. Игнатьев несколько раз приходил туда, ждал ее недалеко от цыганской «малины» и, встречая, просил, чуть ли не на коленях, бросить это. Она смотрела на него пустыми глазами и отворачивалась. Дрался пару раз с ее «друзьями», которые материли его и не давали поговорить со своей, как считал Саша, любимой. Но однажды, когда она покупала наркоту, Саша зашел во двор к цыганам и потянул ее за руку прочь. Через пару секунд из-за тяжелых дверей выскочили трое черноволосых смуглых мужиков и жестоко избили Игнатьева. Досталось и девушке. Чтоб не приводила за собой такие хвосты. Но самое ужасное то, что один из цыган, поставив ногу на грудь Саше, смеясь, плюнул ему в перепачканное кровью лицо. Прямо при ней… Предупредили – зарежут, если что. Это ужасное ощущение унижения на глазах той, которую он любил, было практически невыносимо. Родители отправили его тогда в больницу. Оказалось, что сломано ребро и трещина на челюсти. А через две недели, когда Саша вышел из больницы, ему сказали, что его любимую нашли под кучей старого тряпья на свалке за частным сектором на окраине города. Изнасилованную и зарезанную. Поговаривали, что это сделали цыгане. Саша бился о стены в слепой ярости, и если бы не отец, взявший отпуск, и день, и ночь сидевший с ним, неизвестно, что бы было. Потихоньку улеглось. Но осталась ненависть к тем, кто продавал темное зелье в сером доме с покосившимся забором.
