― Деньгами бы, ― помечтал вслух Казарян.
Сам покосился на него грозно. Но клизму не вставил, было хорошее настроение, поворчал только:
― Чего, как штыки, торчите? Садитесь! ― и тоже сел на ближайший стул. ― Потом потерпевший звонил. Слов подобрать не мог, только мычал от восхищения тобой, Смирнов. Говорит, что ты ― герой нашего времени. Приятно?
― Приятно, ― вяло подтвердил Смирнов.
― Казарян, ты у нас ― самый образованный. Читал что-нибудь из того, что это писатель насочинил?
― Читал.
― Ну и как?
― На уровне. Про то, как льют сталь, а шлак отбрасывают.
― Злободневно, ― неопределенно отозвался Сам. ― Ну, на сегодня достаточно. Топайте домой, орлы.
Казарян непроизвольно хихикнул. Сам покосился на него, спросил с опаской:
― Ты что смеешься?
― Представил, как орлы топают, товарищ комиссар!
― Наглец ты и зубоскал, Казарян. Да, Саня, я сегодня со Скориным беседовал. Он мне понравился. Скромный в отличие от вас, наглецов.
― Я завтра на работу во второй половине дня приду, товарищ комиссар. Можно?
― Это почему? ― недовольно осведомился Сам ― любил, чтобы все всегда были под рукой.
― В баню хочу сходить, помыться. От меня уже козлом отдает.
― Уж если так запаршивел, то давай. ― Сам поднялся. ― Еще раз спасибо вам, ребята, за то, что муровскую марку высоко держите.
В восемь часов они встретились у метро "Сокол" и пошли к Ивану Павловичу. Квартиру эту на улице Левитана Иван Павлович получил год тому назад. Получил, конечно, он, но выбирала ее Алевтина Евгеньевна, Алькина мать. Когда Ивану Павловичу стало совсем невмоготу ходить в уборную через двор, она написала гневное письмо секретарю М.К. Никите Хрущеву. Письма по жилищным делам Хрущев, вероятно, получал тысячами и вряд ли сам лично на них реагировал. Но с этим письмом, именно с этим, он ознакомился потому, что писалось в нем о тяжкой судьбе его однокашника по Промакадемии. Незамедлительно приехал помощник с ордером, и все семейство переехало в шикарную двухкомнатную квартиру. Алик в этой квартире не жил: два года как он вместе с женой, а потом и дочкой поселился в комнате Ларискиного мужа, который вместе с Ларисой жил за границей. Он был помощником военно-морского атташе в Дании. Сестра баловала Алика: привозила и присылала ему разнообразные заграничные шмутки, и поэтому он считался пижоном. Его даже прорабатывали на комсомольском собрании, как стилягу.
Они повернули направо к Песчаной улице. Когда проходили Песчаные бани, Александр напомнил сам себе:
― Завтра в баньку схожу.
Перешли по мостику речку Таракановку.
― Сколько ты отца моего не видел, Саня?
― Полгода, Алька. ― Виновато признался Александр.
― Ты только не пугайся. Он очень изменился.
― Господи, ну почему так? Ведь он был здоров как бык!
― Ты, главное, виду не подавай. Но и не резвись слишком бодро. Он ведь все про себя понимает.
Пришли. Перед дверью Смирнов подобрался, снял кепку, пригладил волосы и обернулся к Алику. Тот кивнул ― порядок.
Иван Павлович, маленький, сухонький лежал на диване и улыбался им.
― Выбрался ко мне все-таки. Ну, здравствуй, Александр.
Он отодвинул книгу, очки и осторожно поднялся. В ловких светлых брюках, в бежевом, мощной вязки пуловере, в белоснежной сорочке с распахнутым воротом (все Ларкины презенты) он выглядел хрупким морщинистым мальчиком. Смирнову стало больно и страшно. Он весело улыбнулся и сказал:
― Здравствуйте, Иван Павлович. Вы просто какой-то иностранец!
― Ларка одевает. А что? Правда, ничего?
― Шик-модерн!
В комнату вошла Алевтина Евгеньевна и строго спросила:
― Александр, ты есть хочешь? Алика я не спрашиваю. Он хочет всегда, жена так его кормит.
― Уж и не знаю, Алевтина Евгеньевна. Не думал как-то.
― А я знаю. Хочешь.
― Аля, ― попросил Иван Павлович, ― дай нам поговорить, а?
― Говори, конспиратор, ― ласково обиделась жена и ушла на кухню.
Алик взял в руки книгу (то был "Петр Первый"), осмотрел ее, большим пальцем листанул как карточную колоду.
― Лейпцигское издание, ― догадался он. А, собственно, почему стоим? В ногах правды нет.
Иван Павлович устроился на прежнем месте, Александр сел на стул у круглого стола, а Алик развалился в старом своем привычном кресле.
― А где она есть? ― спросил Александр и, вспомнив, рассказал, посмеиваясь: ― Еду как-то на двенадцатом по Ленинградке. Народу довольно много. Кондукторша объявляет: "Следующая ― Правда!", а вальяжный такой мужик, выпивши, естественно, спрашивает мрачно: "А где она, ваша правда?" В момент весь троллейбус притих. Никто не смотрит друг на друга, и все чего-то ждут. Вальяжный гражданин сошел у Лозовского, и все сразу оживились, заговорили...
― Ты к чему это рассказал? ― поинтересовался Иван Павлович.
― К слову пришлось. Забавно.
― Забавного мало. Запуганные люди, запуганные. Все боятся. Начальства, соседа, что люди скажут.
― А лучше, чтобы ничего не боялись, Иван Павлович?
― Человеку нужна свобода, Александр. Свобода от страха.
― Вон мои клиенты получили свободу. Никак не расхлебаем.
― Вы им не свободу дали, а из тюрьмы выпустили.
― Не вижу разницы.
― Твои клиенты ― пена, грязная пена. Для них свобода вседозволенность. Свобода нужна народу, который избрал в истории свой путь. Свобода позволяет каждому сознательно с внутреннего своего согласия идти этим путем. А страх ждет палки. Палка или бьет, или указывает.
― А если не пойдут этим путем без палки?
― Значит, я прожил неправильную жизнь.
― Все-таки порядок нужен, Иван Павлович.
― Да. Порядок народовластия, порядок демократии.
― Вот вы говорите ― народ! Народ! Народ ― это люди, человеки. За ними ― глаз да глаз. Распустить, так черт-те что получится.
― Бойся профессиональных шор, Александр. Я знавал многих, считавшших и считающих, что люди стадо несмышленышей, которому помимо вожака нужны пастух и свирепые кавказские овчарки. Пастух направит куда надо, а овчарки не пустят куда надо.
― Я, что ли овчарка? ― с обидой спросил Александр.
― Не стань ею, Александр. ― Иван Павлович не выдержал, поднялся, с трудом прошелся по комнате. ― Умер тот, кого я боялся. Единственного боялся, его. Мы себя всегда оправдываем. И я оправдывал себя и всех. Старательно отряхиваясь от сомнений, думал: так надо, это историческая и сегодняшняя необходимость. И, не размышляя, делал, как указывал он. Мы потихоньку становились рабами, потому что страх порождает рабов. Он всех загонял в страх, чтобы сделать народ послушным стадом. Крестьян беспаспортным режимом, рабочих ― законом о прогулах и опозданиях, интеллигенцию ― идеологическими компаниями и постановлениями.
Иван Павлович закашлялся. Воспользовавшись паузой, Алик прочитал стихи:
― Оно пришло, не ожидая зова,
Оно пришло и не сдержать его.
Позвольте мне сказать вам слово,
Простое слово сердца моего.
― Это еще что? ― откашлявшись, спросил Иван Павлович.
― Стихи, ― объяснил Алик. ― В сорок девятом три наших самых знаменитых поэта написали их к его семидесятилетию. Кончались они так: "Спасибо вам за то, что вы живете на земле". А называлось "Простое слово". А ты сегодня нам свое простое слово сказал.
― Э-э-э, да что там! ― махнул рукой Иван Павлович. ― Мало ли за двадцать пять лет слов наговорили. И великий, и учитель всех и вся, лучший друг советских физкультурников. И я эти слова говорил.
Он отошел к окну и оттянул штору. За окном окружная железная дорога: светили прожектора, бегал маневровый паровоз, стучали, как в кузнице, железными буферами перегоняемые с места на место вагоны ― формировался состав. А над всем царил искаженный динамиками нетерпимый бабий голос диспетчера.
Он нас к победе привел, Иван Павлович, ― в спину ему сказал Александр.
Иван Павлович обернулся и ответил ему, как недоумку:
― Запомни раз и навсегда: к победе привел нас ты. И миллионы таких, как ты. ― Он прошел к дивану и опять прилег. Устал. ― Я очень на вас надеюсь, Саша. На тебя и на этого вот балбеса. В ваших руках будущее великой державы. Вы, лучшие из лучших, фронтовики...
― Лучшие из лучших в земле мертвые лежат, ― с горечью перебил Смирнов.
― А ты?
― А я ― живучий. Только и всего.
― Так стань лучшим. В память о тех, неживых.
― Иван Павлович, за что вы сидели? ― вдруг спросил Александр.
― Ни за что.
― Поэтому и выпустили?
― Выпустили потому, что я ничего не подписал.
― А что надо было подписать?
― Что я ― шведский шпион.
― Почему шведский?
― А что шпион, ты не сомневаешься? ― пошутил Иван Павлович. ― Я в тридцать третьем в командировке в Швеции был. Ну, все. Устал я, давай прощаться. Я, наверное, тебя в последний раз вижу.
