Пока Булл усаживался на трехногий стул, Маргулис листал его историю болезни. Булл уставился на детские глиняные фигурки, разбросанные по столу, похожие на доисторических каменных идолов в миниатюре. Однако фигурки эти занимали только зрение, мысли же его сконцентрировались, скорее даже зациклились, на ощущениях под коленкой.
— Ну что, Джон, опять температура? — спросил Маргулис, просматривая записи. Булл был вполне здоровым молодым человеком, если бы не хронический насморк, причиной которому была не врожденная предрасположенность, а тяжелый кулак одного из «Старых Мальтузианцев», которым тот смял ему носовую перегородку во время благотворительного матча.
— Нет, нет, доктор, — ответил Булл. — Совсем не то. У меня на ноге какая-то рана или ожог.
— Если это рана или ожог, вам поможет кто-нибудь из сестер.
— Но дело в том, доктор… — Булл почувствовал то же смутное раздражение, что посетило его во время разговора с секретаршей, — … что я даже не могу сказать, рана это или ожог.
Маргулис вскинул брови и впервые посмотрел на Булла. Алану нравился этот парень; года четыре назад, когда он устроился в «Гров», Булл стал одним из его первых пациентов. Болел он редко, а если и случалось прихворнуть, то никогда не ныл и не жаловался. Он почтительно выслушивал диагноз Алана и дословно следовал его предписаниям. Алан считал Булла простым и добрым, в сущности, малым, любителем регби, чья открытость контрастировала с его невротичной самопоглощенностью и претенциозной интеллектуальностью. Ему никогда не приходилось вписывать в его историю болезни проклятое слово «психосоматический». Однако все когда-нибудь случается в первый раз.
— Ну, хорошо, дружище, залезайте на смотровой стол, посмотрим, что там у вас.
Булл сделал, что было велено. Он сел на смотровой стол и скинул мокасины, после чего подтянул ноги и положил большую рыжеволосую голову на белую одноразовую салфеточку.
— Штаны, наверное, тоже надо снять.
Из стерильного ящика Маргулис вытащил пару двухмерных резиновых перчаток неестественно телесного цвета. Булл повозился с эластичным поясом и спустил тщательно выглаженные штаны со стрелкой до колен и ниже.
Проделывая все это, Буллу пришлось сгруппироваться и поджать ягодицы, при этом он абсолютно случайно принял то же положение, что и утром, когда впервые почувствовал влагалище. О Боже, подумал Булл, надеюсь, ничего серьезного. Однако другая трусливая его частичка втайне надеялась, что ситуация достаточно серьезна. Застрахован он был по полной и готов был пойти на что угодно… да, на что угодно, лишь бы не писать рецензии на эстрадные представления хотя бы несколько недель.
Смутные очертания Маргулиса, убирающего волосы за уши характерным движением большого и указательного пальцев, маячили где-то на периферии его зрения. Потом Булл почувствовал, как Маргулис принялся за его левое бедро, медленно пальпируя плоть аккуратными бесстрастными движениями.
Булл напрягся и впервые за свои тридцать с чем — то лет пережил то, что называется состоянием крайней тревожности. Чувство это отличалась от того страха, который он испытывал, когда кто-нибудь трогал его вне интимного контекста или ему приходилось раздеваться перед незнакомцами. Втайне он страшился, что пенис его набухнет и, взяв под козырек, выкатится во исполнение прямых обязанностей. Большего конфуза, нежели непроизвольная эрекция, Булл и представить себе не мог, особенно если это случится в присутствии такого человека, как Маргулис.
Однако ужас, который он испытывал, был другого свойства. Больше возможности выставиться на всеобщее обозрение он боялся вторжения в собственное тело. Нога казалась ему мягкой, съежившейся и очень уязвимой. Ему вдруг захотелось закричать, чтобы Маргулис осматривал его особенно осторожно, что движения должны быть твердыми и спокойными, но язык его пересох и прилип к нижнему нёбу.
Тем временем Маргулис, осматривая ногу, делал замечания вслух, но как будто бы для себя. Это был излюбленный метод Маргулиса. Вне зависимости от того осматривал ли он больного на предмет заболевания раком или простудой, гангреной или гонореей, Маргулис любил делать то, что называл «преподать ситуацию в нужном контексте». Маргулис не считал себя доктором, обладающим всеобъемлющими знаниями, нет, так далеко он не заходил, однако был убежден, что травму или недомогание нужно лечить исходя из того, в какой части тела они появились, если речь не идет о поражении всего организма.
— Повернитесь, пожалуйста… мда-а-а-а. Большая ягодичная мышца выражена весьма отчетливо, — бубнил он, тыкая резиновым пальцем в белую мякоть ягодиц Булла, другой рукой ухватив толстой змеей извивавшуюся вокруг бедра мышцу.
И вдруг тишина. Бормотания оборвались, как будто к лицу Маргулиса прижали смоченную в эфире салфетку, руки, скользнув по бедру, опустились.
Булл ждал. Ждал долго. Но кроме тяжелого, слегка прерывистого дыхания Маргулиса, ничего не было слышно. Булл лежал не шелохнувшись, готовый принять вердикт врача, и, конечно же, молился, чтоб у него не встал. Он пристально рассматривал похожие на миниатюрные сталактиты сгустки штукатурки, образовавшиеся на небольших выступах стены.
Маргулис, конечно же, узрел влагалище, что и привело к столь внезапной тишине. Он охватил взглядом широкую, крепкую, в рыжеватом пушке ногу своего пациента и увидел то, что скрывалось под коленкой.
Две вещи в равной степени сразили Маргулиса наповал в ту секунду, когда он уставился на булловскую щель: первое — это то, что у нее отсутствовали лобковые волосы, если не считать ворсистого хохолка в области холма Венеры, не отличавшегося, впрочем, от остального волосяного покрова ног; и второе — щель эта, вписавшись в коленную впадину, не производила впечатления непрошеного гостя, напротив, казалось, будто в рамках весьма ограниченного пространства организм Булла был специально подготовлен и полностью соответствовал условиям для появления нового отверстия.
По обе стороны впадины под натиском гребня новой лобковой кости выпирали два толстых сухожилия. Верхняя мышца икры четко раздваивалась, освобождая место для входа во влагалище, тогда как сама впадина стала выпуклой от возникшего там холма, и клитор уже высовывался из-под самого его краешка.
Для человека, обладающего всеобъемлющим представлением о человеческой анатомии, каким, безусловно, являлся Маргулис, это было ошеломляющее зрелище. Это принесло облегчение, так как означало, что первые несколько секунд тотального неверия миновали и мысли закрутились не вокруг «как» и «почему» в теле Булла очутилось влагалище, но сконцентрировались на технических деталях, а именно: хорошо ли оно устроено или же это всего лишь жалкое подобие, сродни пенисообразной картофелине, а не функциональный половой орган.
Маргулису действительно стало дурно. Что правда, то правда. Он стал делать глубокие вдохи, перед мысленным взором проносились изображения генитальных аномалий из медицинской литературы. Но буквально через несколько секунд он взял себя в руки. И помогли ему в этом два одновременно возникших и далеко идущих решения — решения, которые, по крайне мере в сознании Алана, отличали его от других терапевтов, которые могли оказаться в такой весьма необычной ситуации. Решения эти отображали исключительность данного феномена, открывшегося ему и только ему.
Первое — сохранить контроль над Буллом как над пациентом, а не передавать его в руки гинеколога. Второе — на время утаить от Булла правду о его влагалище. Маргулис не сомневался, что возникновение влагалища можно объяснить, он был ученым до мозга костей и искренне верил в возможность постичь все сущее и объяснить причины и следствия. Маргулис интуитивно понимал, что, пока он не познает тайну появления влагалища, осознание этого факта может привести пациента к серьезным расстройствам. К тому же, сообщив ему, он поступил бы, как минимум, недобросовестно.
— Что там, доктор? — Глубокий грудной голос Булла прозвучал странно и флегматично.
— Видите ли… Джон… Вы оказались правы в обоих случаях… — слова благодарно слетали с уст Маргулиса, как будто он забыл текст, а суфлер его выручил.
— Что вы имеете в виду?
— Что у вас там действительно неприятная рана, и при этом еще довольно серьезный ожог.
— Я так и думал! Я так и знал! Хуже всего, что я чувствую, как мне разворотило внутри всю ногу. Это… словно я мутировал.
— Сильно болит? — Голос Маргулиса источал заботу. Теперь он стоял над Буллом и смотрел на его широкую веснушчатую спину.
— Болит? Ну да… конечно, болит… — Голос Булла затих, и озадаченное выражение появилось на его лице.
Каким нужно быть дураком, чтобы задавать такие вопросы, подумал он. Однако теперь, когда Булла подвигли проанализировать ощущения, которые он испытывал с тех пор, как обнаружил эту травму, говоря по совести, он не назвал бы их болезненными. По сути, это больше походило на повышенную до крайней степени чувствительность, на неврологические сигналы, очень странные, в которых сочеталось как внутреннее, так и внешнее восприятие; ощущения прикосновения и желания прикоснуться.
